Андрей Мартынов
Шперк Федор. Как печально, что во мне так много ненависти┘ Статьи, очерки, письма.
– СПб.: Алетейя, 2010. – 312 с.
Крупные явления не всегда понятны их современникам. Великий Наполеон Бонапарт не оценил изобретение Роберта Фултона – пароход. Да что там политики, когда и свой брат ученый не в состоянии понять гений коллеги. «Как микробы могут переносить заразу? – недоумевая, спрашивали академики Луи Пастера. – Ведь они такие маленькие». И этот скепсис – почти что верх приличия. Ведь фонограф Томаса Эдисона те же академики просто назвали шарлатанством и мошенничеством. Неудивительно, что в среде гуманитариев подобных недооценок (да и переоценок тоже) было достаточно.
Публицист, друг и корреспондент Василия Розанова Федор Шперк (1872–1897) был именно таким интеллектуалом. Правда, недооценка современников была обусловлена еще одной причиной – гипертрофированным эго Федора Эдуардовича. Молодой человек скромно полагал, что настоящая философия начинается с его собственной персоны. Ведь именно он постиг природу мира, попутно создав некий «христианский стиль». Ну в крайнем случае с него и Розанова. Благо Василий Васильевич так и говорил: «гениальный Шперк». Как говорится: «Вы да я, мы оба, значит, гении».
Очередной вариант юношеского максимализма? Только не нужно забывать, что этот «непризнанный гений» печатался в солидных «Вопросах психологии и философии» и престижнейшем «Новом времени» Алексея Суворина. Но главное, в нем есть очарование личности писавшего и атмосферы нарождающегося Серебряного века. Вместе с тем у читателя возникает одновременно ощущение трагичности от образа не узнавшего, а точнее не понявшего новую, близкую ему эпоху литератора. Хотя он и воспринимался многими современниками именно как декадент.
Правда, критика Шперком поэзии Дмитрия Мережковского содержит как раз неприятие им декаданса. «Стихотворения г. Мережковского производят впечатление очень удачных художественных «имитаций» или, вернее, хороших переводов каких-то неизвестных нам поэтических произведений. Душа его больна и разъедена рефлексией. И поэзия его представляется нам искусственным и вымученным творчеством». Досталось и прозе Серебряного века. Например, Федору Сологубу, чей роман «Тяжелые сны» «и вовсе не художественная вещь (по отсутствию в нем живых и цельных образов), вовсе не психологическая вещь (по отсутствию в нем изображения душевных процессов, душевного развития), а нечто вроде очень искреннего, местами глубокого даже, но чрезмерно однообразного и как-то все на одном и том же месте топчущегося дневника». Может быть, автор банальный русофоб и просто не любит отечественную литературу? Нет, стихи того же Сологуба Шперк высоко ценил. Да и в отношении западных писателей он был неумолим: «Ибсен вовсе не художник. И потому у нас в России, где художественный ум господствует, Ибсену всего труднее найти сочувствие». Вместе с тем «он выдающийся аналитик индивидуальной воли». Досталось и «тупому немцу» Гегелю.
Такие вот оценки. В чем-то верные: стихи Мережковского действительно в значительной степени основывались на эстетическом начале и множестве культурных кодов, что позволило Шперку назвать их «имитациями», а Ибсен испытал влияние учения о воле Артура Шопенгауэра. Не меньше и ошибок. Тот же Ибсен по сию пору востребован и у читателей (вернейший признак – размещение его собрания сочинений в Рунете), и у зрителей театров. Вопрос в самом Федоре Шперке, его месте в истории культуры рубежа веков. Останется ли он «пасынком литературы», как назвал критика Валерий Брюсов, или как непримиримый борец с «общими местами», стремящийся к истине, по мысли Василия Розанова. Или иначе, как любопытный феномен эпохи, – покажет время. Фултону и Пастеру тоже пришлось подождать.
