Опьяняйтесь!

Наполовину нервный, наполовину желчный. Эмиль Деруа. Портрет Шарля Бодлера. 1844. Национальный музей Версаля

Преподавателем был специалист по зарубежной литературе XIX века, интеллектуал и эстет Иван Иванович Карабутенко («в просторечии Жан Жаныч», как любил он представляться), студентом – ответственный редактор «НГ-EL» Евгений Лесин. За кадром же в этой интермедии прозвучал голос поэта, критика, эссеиста и переводчика Шарля Бодлера (1821–1867), 200-летие которого грядет 9 апреля. «Опьяняйтесь» – именно так называется одно из стихотворений в прозе сборника «Парижский сплин» 1860 года:

«Всегда нужно быть пьяным. В этом все: это единственная задача. Чтобы не ощущать ужасный груз Времени, который давит нам на плечи и пригибает нас к земле, нужно опьяняться беспрестанно.

Чем? Вином, поэзией или истиной – чем угодно. Но опьяняйтесь!

И если порою, на ступеньках дворца, на траве у обочины, в мрачном одиночестве своей комнаты, вы почувствуете, пробудившись, что опьянение уже ослабло или исчезло, то спросите у ветра, у волны, у звезды, у птицы, у часов, у всего, что бежит, у всего, что стонет, у всего, что катится, у всего, что поет, у всего, что говорит, – спросите, который час; и ветер, и волна, и звезда, и птица, и часы ответят вам: «Время опьяняться! Для того чтобы не быть страждущим рабом Времени, опьяняйтесь; опьяняйтесь непрестанно! Вином, поэзией или истиной – чем угодно!»

Как чудесно – не правда ли? – как провокационно и свободно звучат сегодня слова классика французской и мировой литературы. Сегодня, когда спустя целых полтора века и в реальной, и в виртуальной жизни появляется масса тупых и мракобесных запретов, приводящих в шок и возмущение любую мало-мальски творческую личность (и в особенности, кстати, «детей свободы» 90-х).

А Шарль Бодлер, нервный и утонченный эстет, много страдавший по причине детской травмы, связанной со смертью отца и вторичным замужеством матери, а также из-за непростых отношений с возлюбленной Жанной Дюваль, которую боготворил, был одним из свободнейших людей своего времени. Потому что он сумел понять и проанализировать сложную изломанную натуру художника, вечно мечущуюся между раем и адом, добродетелью и пороком, красотой и падалью, изнывающую от принципов буржуазной морали, и в своих работах в изысканной манере, подобной причудливому восточному орнаменту, изложить ее философию. Это отлично отражено и в «Парижском сплине», и в скандальном сборнике «Цветы зла», вышедшем в 1857 году и шокировавшем публику настолько, что цензоры оштрафовали Бодлера и вынудили убрать из сборника шесть наиболее «непристойных» стихотворений – «Лесбос», «Проклятые женщины», «Лета», «Слишком веселой», «Украшения», «Метаморфозы вампира».

Вот строки из последнего: «Мозг из моих костей сосала чаровница,/ Как будто бы постель – уютная гробница;/ И потянулся я к любимой, но со мной/ Лежал раздувшийся бурдюк, в котором гной;/ Я в ужасе закрыл глаза и содрогнулся,/ Когда же я потом в отчаянье очнулся,/ Увидел я: исчез могучий манекен,/ Который кровь мою тайком сосал из вен;/ Полураспавшийся скелет со мною рядом,/ Как флюгер, скрежетал, пренебрегая взглядом,/ Как вывеска в ночи, которая скрипит/На ржавой жердочке, а мир во мраке спит» (перевод Владимира Микушевича).

Эстетически Бодлер был близок Парнасской школе – группе поэтов, объединившихся вокруг Теофиля Готье и противопоставивших свое творчество поэзии и поэтике устаревшего романтизма: в этот круг в числе прочих входили Теодор де Банвиль, Жозе Мария де Эредиа, Леконт де Лиль, Вилье де Лиль-Адан, отчасти Поль-Мари Верлен, Стефан Малларме, Артюр Рембо.

Родственную душу Бодлер нашел в писателе Эдгаре По. Познакомившись в 1846 году с его творчеством, он посвятил изучению его творчества и переводу его произведений на французский язык примерно 17 лет. Кстати, действительно, если посмотреть на их портреты в зрелом возрасте, можно ощутить объединяющую сущностную ауру. И связь была отнюдь не в сходстве личных историй. Бодлер всю жизнь воспевал Жанну Дюваль, креолку с Гаити, называл ее Черной Венерой (фр. Vénus Noire). Она символизировала для него опасную красоту, сексуальность, но, по многим свидетельствам, обладала скверным характером и использовала его. Эдгар По страстно полюбил свою 12-летнюю кузину Вирджинию и женился на ней, когда ему было 26, а ей 14, но та вскоре умерла от чахотки, что стало величайшей трагедией писателя. Родство душ Бодлера и По было скорее всего в тонкой эмоциональной организации, обостренной чувственности, влечении к мистике, а также к тому, что можно назвать изощренным опытом над собой, неким перформансом жизни, когда душа и воображение становятся полем опасных экспериментов.

Например, оба писателя принимали наркотики. Как известно, Бодлер скрупулезно изучил и описал воздействие опиума и гашиша на воображение художника. С 1844 по 1848 год, как многие представители парижской богемы, Бодлер посещал «Клуб гашишистов», основанный Жаком-Жозефом Моро. Там он попробовал давамеск (алжирскую разновидность гашиша), но есть свидетельства, что случилось это всего один-два раза. Позже он увлекся опиумом, однако ему удалось избавиться от этого пристрастия. А итогом этих экспериментов стал сборник «Искусственный рай», состоящий из статей «Вино и гашиш» (1851), «Поэма о гашише» (1858) и «Опиоман» (1860), в котором Бодлер подробно описал как происхождение и состав наркотиков, так и воздействие их – в основном на примере творческих людей, с которыми общался.

И вот что интересно – в своем исследовании поэту удалось выдержать разумный баланс.

Однако, всесторонне объективно оценивая его воздействие и описывая эффекты такими изощренными и заманчивыми образами, на которые только способно его гениальное воображение, он в итоге делает не вызывающий сомнений вывод (и в этом нет морализаторства, это простая констатация), что употребление наркотика убивает волю человека, соответственно способствуя его духовному разложению.

Я вспомнила «Поэму о гашише» еще и потому, что в ней Бодлер, не говоря напрямую о том, что пробовал наркотик, предлагает проследить его воздействие на примере некой обобщенной личности, представителя эпохи. Однако, по каким-то внутренним маркерам можно понять, что описывает Бодлер самого себя и описывает, наверное, точнее, чем кто бы то ни было.

А портрет такой: «Наполовину нервный, наполовину желчный темперамент прибавим к этому развитой ум, воспитанный на изучении форм и красок, неясное сердце, истомленное горем, но не утратившее способность молодеть; представим себе, кроме того, если угодно, ряд ошибок, совершенных в прошлом, и все, что связано с этим для легко возбудимой натуры: если не прямые угрызения совести, то, во всяком случае, скорбь, скорбь о низменно прожитом, плохо растраченном времени. Склонность к метафизике, знакомство с философскими гипотезами относительно человеческого предназначения тоже, конечно, не будут бесполезными дополнениями, точно так же, как и любовь к добродетели отвлеченной добродетели, стоического или мистического характера Если мы присоединим ко всему этому большую утонченность ощущений, которую я опустил как сверхдолжное условие, то, кажется, мы получим в результате соединение всех основных черт, свойственных современному чувствительному человеку, всех элементов того, что можно было бы назвать обычной формой оригинальности» (перевод Владимира Лихтенштадта).

Если говорить в целом, наверное, величие поэзии Бодлера в том, что она одновременно блестяще умна, романтична, нежна до экзальтации, опасно эротична и одновременно мистична и страшна. Когда он, например, в одном из известнейших стихотворений «Падаль» на банальном примере показывает относительность восприятия красоты и безобразного. И становится понятно: женские формы, что прельщают взор, рано или поздно превратятся в тлен, а труп разлагающейся лошади, выглядящий и пахнущий отвратительно, все же несет свою «красоту» – способствует продолжению жизней питающихся им организмов. И отношение поэта к женщине тоже контрастно, оно постоянно балансирует на грани обожествления и омерзения.

То мы слышим: «Ты на постель свою весь мир бы привлекла,/ О, женщина, о, тварь, как ты от скуки зла!/ Чтоб зубы упражнять и в деле быть искусной –/ Съедать по сердцу в день – таков девиз твой гнусный» (перевод Вильгельма Левика), то мы читаем величественную «Гигантшу» в переводе Константина Бальмонта: «В оны дни, как природа в капризности дум, вдохновенно/ Каждый день зачинала чудовищность мощных пород,/ Полюбил бы я жить возле юной гигантши бессменно,/ Как у ног королевы ласкательно-вкрадчивый кот.// Я любил бы глядеть, как с душой ее плоть расцветает,/И свободно растет в ужасающих играх ее;/ Заглянув, угадать, что за мрачное пламя блистает/ В этих влажных глазах, где, как дымка, встает забытье.// Пробегать на досуге всю пышность ее очертаний,/ Проползать по уклону ее исполинских колен,/ А порой в летний зной, в час, как солнце дурманом дыханий// На равнину повергнет ее, точно взятую в плен,/ Я в тени ее пышных грудей задремал бы, мечтая,/ Как у склона горы деревушка ютится глухая». И, что важно, во всех высказываниях художник предельно искренен.

В общем, так или иначе в преддверии круглого юбилея великого французского поэта хочется снова повторить его прекрасный девиз: «Опьяняйтесь!» Что лично я для себя перевожу – всегда будьте открытыми жизни.