Андрей Мартынов Возникшая после поражения белых армий в Гражданской войне и эмиграции литература русского зарубежья ориентировалась на родину. И не только в плане естественной в такой ситуации ностальгии или стремлении донести до освобожденного отечества как можно больше образцов высокой дореволюционной культуры либо их полноразмерных реплик, созданных в изгнании. Практически с микроскопом эмигранты смотрели за всем, что появлялось официально и полуофициально в советской литературе, будучи заранее готовыми любую вещь назвать если не гениальной, то, по крайней мере, заслуживающей самого благосклонного освещения.
То же происходило и в литературе метрополии. Редкие эмигрантские книги, просочившиеся сквозь цензурные и идеологические запреты таможни, зачитывались до дыр как откровение свободного мира. А ведь среди них наряду с шедеврами Владимира Набокова и Николая Бердяева была откровенная макулатура.
Ситуация болезненная. Хотя, наверное, лучше, чем ностальгическое пение в кабаках и мечтания о русских березках. Но все же нервное напряжение от подсматривания в щелку железного занавеса, простительное для пацана-вуайера, не красит взрослых писателей и литературных критиков. Положительные рецензии на ранний соцреализм Федора Гладкова, Леонида Леонова или Александра Фадеева при практически незамеченном Андрее Платонове не делает чести никому в эмиграции (как и на родине). Да и не менее обидная всеядность метрополии по отношению к неравноценной продукции русского зарубежья (а где, впрочем, культура всегда на высоком уровне?) ситуацию тоже не красит.
Естественно, были исключения. Эмиграция открыла для себя Александра Солженицына, которого и на родине, и за рубежом многие воспринимали как хорошего социалистического реалиста (например, философ-марксист Дьердь Лукач). Откуда, из чего он возник на выжженной коммунистической идеологией родине, недоумевали в русском зарубежье. С другой стороны, стремящийся понять русское зарубежье Александр Твардовский своим авторитетом в прямом смысле возвращает на родину наследие Ивана Бунина, Ивана Шмелева. Он добивается издания пятитомного собрания сочинений нобелевского лауреата. А у себя в «Новом мире» публикует эмигрантские вещи автора «Богомолья». Не побоялся, хотя Шмелева не без основания обвиняли в коллаборации.
Оставался еще один путь: объединить диаспору и, пользуясь всеми возможностями свободного творчества, работать. Он был характерен не только для устремлений политиков (Российский зарубежный съезд 1926 года), но и для «внепартийного» журнала «Современные записки», и декларировался его редакцией. Правда, все вновь свелось к служению России и ностальгии. Как можно служить и творить? Ведь служба – это принуждение (пусть и добровольное), а творчеству необходима свобода┘ А в случае с журналом это привело к конфликтам, и не только внутрикорпоративным (а где их не бывает?), но и связанным с цензурой, что хуже.
К счастью, и в эмиграции, и в метрополии все не ограничивалось ожиданием или объединением. Тот же Платонов, честно писавший свои шедевры «в стол». Или Твардовский, мучительно искавший собственный путь, разрываясь между официальной «Правдой» и правдой жизни. Лучше было просто работать безо всяких деклараций . Так поступал и Вячеслав Иванов. И не важно где – в России, Советском Союзе, эмиграции. И не ограничивался «русской темой», а включал свое творчество в контекст мировой культуры: будь то любимая Ивановым античность или не менее любимый Достоевский. Ведь от этого национальная культура становится мировой.
Березки и русые девушки с косами, конечно, хорошо. Но в Канаде березок больше. А девушка с косой рано или поздно и так придет.
