Лев Пирогов ВОТ ГЛЯДИТЕ: лаборатория умственного труда. Эту колонку, надобную исключительно для визуального украшения полосы, я пишу в пять тридцать утра. Полоса сочинялась всю ночь. На службу - через четыре часа. Буквы на клавиатуре обнаруживаются под пальцами медленнее в три раза. Мозги ворочаются спустя рукава. Пусть теперь какая-нибудь сволочь скажет, что я не больше ихнего русскую литературу люблю!
Так, как я люблю русскую литературу, пожалуй, только Кирилл Куталов любит свой интернет. Хотя, если без околичностей, речь не о нем. Вы не знаете, что такое "без околичностей"? Я знал, но забыл. Речь у нас пойдет, главным образом, о смысле проекта. Настоящей, бишь, полосы.
"Русскую литературу" от общечеловеческой литературы отличает в основном то, что она больше, чем все. Разговоры о русской литературе во все времена были удобным поводом для изложения совсем других мыслей. Например, что царизм - нехорошо. Или что учение академика Лысенко уступает в отточенности результатов учению Николая Ивановича Вавилова. И т.п.
Сегодня эта традиция заплевана и забыта. Не случайно тиражи толстых журналов упали до минус нуля: в разделах критики там болтаются одна-две историко-литературные, специальные статьи. Когда тиражи были миллионов под десять, критики рассуждали про все: про Вавилова, про перестройку, про "как нам реорганизовать рабкрин", честно пребывая там, где народ. Теперь не только критика, но и сама литература усиленно сторонится актуальных общественно-политических тем. Не забывая при этом поныть, что интерес падает, стагнация нарастает и, если бы не Акунин, то, блин, вообще. Критика же, там, где она еще осталась - в газетах, - стала подчеркнуто иностранной: пишет не о том, что писать, а о том, как (или что) читать.
Русскую критику всегда отличало глубокое наплевать на читателя. Она пеклась о писателе: как и о чем он должен писать. Она делала известными те книги, которые соответствуют идейной тенденции, укорененной не в самой литературе, а где-то рядом - где жизнь. То есть я хочу сказать, что идеологи литературы были не литературны. Простите, шесть пятнадцать утра.
Это уж потом и опять-таки не у нас, а на поганой зарубежной земле придумали мысль о том, будто литература и жизнь соотносятся как терпкое сухое вино и глупый, утыканный улитками виноград. Безобразнейшее вранье, потому что у нас было наоборот. Литературу нужно топтать и топтать, чтобы из нее вышел толк.
Вот, скажем, я люблю говорить слово "постинтеллектуализм". Не замечали?.. Ну вот. Не потому я это люблю, что не знаю других умных слов или хочу в историю протыриться на закорках. А потому, что задницей чую: в смутных, как на экране УЗИ, очертаниях современности таится некоторое - может, не глобальное, не вековое даже, но вполне полезное изменение в литературном анамнезе.
Интеллектуальная, профессиональная литература утратила интерес к общественной жизни. Утратила веру в то, что жизнь можно переделать, даже необходимо - прежде чем воспевать. Я тут уже цитировал Александра Архангельского, процитирую еще раз. "Никто так хорошо не справляется с задачей культурного самоуничтожения, как люди, которые кормятся русской словесностью", - во как. Истинные слова. Основная часть профессиональных литераторов - интеллектуальные, нравственные и биологические вырожденцы. Поэтому я с надеждой смотрю на тех, кто "не включен в контекст", не "кормится русской словесностью" и не воспринимает ее как бизнес или, боже упаси, дело жизни, а обращается к ней случайно, под влиянием сторонних причин.
Сегодня в "Русской литературе" таких было двое. Офицер, прошедший войну, и душевно надломленный человек, для которого письмо вроде симптоматического лечения: утоляет боль и слегка продлевает омерзительно короткую жизнь. Сорокина я к ним добавил по двум причинам: во-первых, потому что люблю и, во-вторых, потому, что, рассказывая о своей новой книге, он сказал слова "разочарование в современном интеллектуализме", - это насторожило.
Для меня (если быть честным, то для Кирилла Куталова - эту риторическую фигуру я почерпнул в одной из его статей) разочарование в современном интеллектуализме происходит вследствие пресыщенности литературным опытом в течение последних пятнадцати лет. Этот опыт был для нас вне истории, вне смысла: мы "возвращали" свою и чужую литературы огромными сгустками: после Сорокина стали бессмысленны деконструктивизм и "новый роман", после Пелевина - Маклюэн и Бодрийяр. Приняв столетие в виде таблетки, мы отравились им.
Принять антилитературное рвотное - значит сделать первый шаг к тому, что осталось за воздвигнутой из литературы стеной, - к социальной вменяемости, к читательской востребованности, к интересу сильных мира сего и ххххххххххххх х все-таки семь двадцать утра
