Средиземноморец

Андрей Поляков. Орфографический минимум: Книга стихотворений. - СПб.: "Пушкинский фонд", 2001, 64 с.

Hовые стихотворения Андрея Полякова - что-то невозможное: такой путь эволюции в современной русской поэзии мало кто ожидал:

Ходите к Господу
нестройными рядами,
хватайте девочек
и мальчиков руками,
не пейте вечности
из козьего копытца,
не спите с бронзою,
которая вам снится.

Андрей Поляков - один из самых любопытных русскоязычных поэтов Украины, живет в Симферополе, там же в 1995 году вышла его первая книга. "Орфографический минимум" - второй сборник. Эволюция от первой ко второй книге разительная. Если говорить в целом, тексты Полякова стали более многослойными и интимными, но это интимность парадоксальная: это существование без кожи в чудовищно сложных культурных координатах. По изощренности цитат и отсылок тексты Полякова близки к европейскому модернизму, но Поляков - не заблудившийся читатель бесконечной борхесовской библиотеки, а археолог, который ночью на раскопках объясняется в несчастной любви и смотрит на звезды. С одной поправкой: раскопки культур для него - не внешняя работа, а внутренняя, в сознании, поэтому происходит она одновременно с любой другой. У него в голове свой Крым с напластованием культур: греки, готы, итальянцы, евреи, татары, русские, украинцы┘ Но поэзия Полякова со всеми цитатами, как ни парадоксально, - преодоление археологического сознания. Человек в ней заново понимает себя как реальное действующее лицо. Конфликтное, трагическое, смешное, но живое. В его самоиронии есть что-то от отчаянных жестов-загадок (вроде дзен-буддистских коанов) русских юродивых:

"Руки свои расцелую, плачу, жалею меня, - / мол, Ориген и Плотин безразличней пальцев любезных┘ / Верю, что плоть моя - храм, недостойный огня: / как же в груди у него может дымить бесполезно? // Целое сердце, остынь┘ Вспомни, я легок и слаб, / встретил Деметру в метро, поговорили о многом┘ / Сердце! тебя тяжелей только потеря весла / там, на подземной реке, перед всепляшущим Богом."

Язык для Полякова историчен и поэтому тоже воспринимается как напластование культурных знаков. "Успенский мышечный и ожегов макушечный / в отрывках, сносках, черепках┘" Для того чтобы возникло новое отношение к слову, цитату необходимо взломать. Поляков переиначивает не только известные цитаты, которые превращаются в заумную музыку ("бассуннаце, Гумал, шугие пелося" было изначально "Бессонница, Гомер, тугие паруса"), - начинают ломаться даже отдельные слова. Так они проходят через стадию "черепков". Звук можно вообще пропустить, чтобы стало еще яснее: многое назвать нельзя, можно указать темнотой и паузой:

Пускай здесь только тень реки
среди груди твоей,
зато - прозрачней лед строки
и ля-ля-ля страшней.

Любое существенное слово, сказанное в истории, в стихах Полякова требует к себе личного отношения. История иудео-христианской религиозности и история Европы настолько напряженно проступают в текстах Полякова, что издатель мог бы в духе издаваемого автора обозначить время издания как 2001 г. н.э.

С точки зрения Полякова, история культуры может быть понята изнутри религиозного переживания. Это сила, которая присутствует в подсознании человека, но еще и незримо присутствующий вокруг нас потусторонний мир. Вернуть его обитателей на землю нельзя, они живут уже по другим законам. Но с ними можно и нужно вступать в беседу - подобно тому, как вступал в беседу с жителями загробного мира Одиссей. Только в жертву теням автор должен приносить не черного барана, а самого себя - умирая и рискованно возрождаясь.

История культуры для его персонажей - живое место понимания себя, своих бессознательных импульсов - место, где возможно обратиться к любимому человеку, который иначе недостижим ни словом, ни взглядом: "Пусть же приснится тому, кто ни разу здесь не был, / низкий бесшумный полет над священной рекою, / встречные души, подземное слабое небо // и отражение девочки с теплой щекою".

Обе книги Полякова - и симферопольская "Epistulae ex Ponto" ("Письма с Черного моря", по названию книги Овидия), и новая - заканчиваются одной и той же строкой "Я отложил тетрадь и встал из-за стола". То есть вступил в новые, непредсказуемые отношения и со своими текстами, и с остальной жизнью.