Лев Пирогов Нет, ну какая же я все-таки сволочь: партия и правительство заботятся обо мне, часы особенные в коридоре за миллиард миллионов рублей повесили, чтобы на работу, как на праздник, чтобы каждое утро - зубы почистил и, разодрав десны улыбкой, в метро, а там раз - и любимая работа, приносить ДЕНЬГИ любимой фирме, вот и часы даже такие повесили - типа коробочка под потолком, а из нее лучик на стену, а в лучике циферблат, тень циферблата, такое чудо. Идешь мимо них, допустим, в буфет, а в буфете стакан сока, маленькая плошка салата и кусочек курицы всего лишь за сто рублей, вот что партия и правительство для нас делают, а горчица так и вообще БЕСПЛАТНО, живи себе да живи. И что я за мразь такая, что ничего этого не ценю? А наоборот, только и мечтаю о том, чтобы я поскорей сдох, или лучше наоборот, чтобы все вокруг поскорей сдохли. Хочется, как там в песенке поется, завыть на луну - никто не услышит, сколько волка ни корми бесплатной горчицей.
* * *
На неделю уезжал в Ясную Поляну - общаться со всеми этими аутсайдерами, русскими писателями, которые пьют много водки. Но водки пил мало, всего два раза от похмелья не смог встать, а в остальное время вставал и шел в лес - сразу от гостиницы направо, мимо Яснополянской больницы, мимо куриного загона с выклеванной половинкой арбуза, мимо отделения "Хирургия", вход в которое стерегут два крашеных под металл гипсовых льва, жадно пожирающих два гипсовых куска мяса с натурально торчащими гипсовыми костями (можете не верить, но так все и было), мимо взаправдашней березовой рощи - в лощину, к ограде (я знаю, где есть дыра), через болотце, через ручей, и вот уже через луг - вверх, к лесу, как партизан, а над головой облака, как в кино про войну и мир, конец первой серии, и плакать хочется - до чего хорошо, до чего по-настоящему все, будто в машину времени попал.
Понимаете, будто попал в машину времени и перенесся не за 180 километров от Москвы (Тульская область, Щекинский район), а прямо в палеолит: ни тебе зубных щеток, ни газет, ни квартирного вопроса - одни мастодонты. И трава - та самая, и облака - те же самые, и даже болотце. И лес, а потом сад, и антоновка. Я иду через сад и внезапно вижу вдалеке темную бревенчатую стену сарая - там, в глубине, за ней белеется дом Толстого, но мне не туда. Там дорожки, и по ним гуляют туристы, пришедшие через центральный вход, нам с вами нельзя доверять никому из них, мы сюда проникли через дыру, у нас мастодонты.
Я иду в бор "Елочки" через Чепыж. Спускаюсь, мечтая запнуться за прыгучие еловые корни, к речке Воронке. Там совсем лето, носятся стрекозы и мельтешат бабочки, а в ногах шныряют ящерицы и мыши, и когда я просто падаю на спину и начинаю бессильно смотреть вверх, вижу расфокусированными глазами сначала стайку мельчайших соломенных мошек, прилетевших от реки кружить над моей запрокинутой в траву головой, потом каких-то еще мошек, но уже побольше или повыше, потом птиц, а потом прозрачные пузырики, которые плывут перед глазами от кровеносных сосудов. Если на них не смотреть, их хорошо видно, они похожи на слипшиеся молекулы, но если поведешь за одной из таких молекул глазами, она ускользнет, увернется, и я лежу, подо мной стрекочет вечная, как жизнь, трава, надо мною летают молекулы, над ними мошки, а над мошками птицы, и всю эту словно нарисованную и увиденную со стороны пирамиду удерживает, как эквилибрист в цирке, Бог, и я лежу точнехонько на своем месте и тоже участвую в Его замысле или, уж конечно, как ни стараюсь иногда выпендриться, дела не порчу...
А те световые часы намного больше энергии жрут, чем обычные или на батарейках. И, если задуматься, то берут они ее, эту энергию, от речки Воронки и от мошек тех соломенных, хотя мошки об этом, вероятно, не знают. От тех двоих мужиков, что на Верхнем лугу картошку копали, пока я гулял. На припеке, в двух шагах от недостижимого для них леса, безнадежно наклонившись к сухой пылящей земле. И я прошел мимо, не поздоровавшись, с ужасом покосившись на заскорузлые пустые мешки, потому что слишком хорошо помнил сцену "Базаров и мужики" из известного нам романа и не слишком мне хотелось копать картошку. Но за мужиков и мошек, столь нечутких к обкрадывающим их часам, все равно было обидно.
* * *
Когда вернулся в Москву, долго не мог привыкнуть. Что со мной, куда я попал? Будто потерял или забыл что-то, будто вытащили из организма какую-то маленькую, но важную для его нормальной работы детальку, будто с балкона уронил что-то и похолодел от ужаса, хотя сам не упал. Особенно трудно было в метро, прямо паника накатывала, и напомнило это один случай.
Сидел поздно вечером, ждал поезда. Людей на перроне почти не было. Когда поезд подошел и я уже шагнул к двери, ко мне метнулся маленький человечек - верткий, черный, нерусский. Что-то неразборчиво лопоча, заботливо закружил вокруг, стал хватать за одежду, отряхивать... Я удивился, попытался заглянуть себе за спину и тоже невольно закружился в этом нелепом танце. Вдруг испугался - карманы!.. Обокрасть хочет! А человечек вдруг оставил меня и юркнул в вагон. Дверь закрылась перед моим носом. Я принялся сосредоточенно обшаривать карманы. Все на месте. Механически сел на скамейку. И вдруг почувствовал, что именно не на месте.
Не на месте оказался я сам. Понадобилось усилие, чтобы вспомнить, где я и что со мной. Закружилась голова. Потом заболела. Назойливо болела всю ночь.
Утром, с трудом преодолевая дурноту, побрел на работу. В вагоне, наплевав на приличия, сел на свободное место - не мог стоять. На станции "Курская" зашли двое мужичков, как видно, с вокзала, не москвичи. Волосы цвета выгоревшей соломы, простые лица. От них приятно пахло сундуком, комодом, половиками. Посыпалась округлая деревенская речь - о чем говорили, не помню, но звук голосов приятно убаюкивал, завораживал. Хотелось ехать и слушать вечно...
Было жалко, когда мужички подхватили свои узлы и вышли на "Комсомольской". И вдруг я понял, что голова прошла. Понимаете?.. Нагрянул ЗЛОЙ, задурил, навел под видом заботы порчу. А прошли мимо русские мужики, рукавами махнули... и сразу нет ничего. Ни вымирания. Ни катастрофы. Ни "Аншлага" по телевизору. Ни даже часов тех световых, электрических.
* * *
Там, в Ясной Поляне, я понял. Солнце всходит и заходит, люди рождаются и умирают, а трава, комары и речка Воронка остаются прежними. И пока они есть - все не страшно. А Россия - это и есть речка Воронка. Здесь все - как всегда было и будет. И никакой "консерватизм", никакая "революция" не нужны. Потому что все это не само по себе, а "за" что-то. Или "против" чего-то. А быть за или против травы невозможно.
Один товарищ упрекнул меня: зачем, дескать, ты Пиночета предал? Это у Бориса Екимова повесть называется "Пиночет". Так прозвали председателя колхоза, который запретил своим колхозникам воровать. А дело было аккурат после "перестройки", колхозы разваливались, зарплат не платили, техники не было, комбикормов не было, ничего не было, скотину дома кормить нечем. Мог бы войти в положение - у всех дети ведь... И многие входили. А Пиночет - нет. Банку молока унесла с фермы - осталась без работы, живи, как знаешь. Я однажды написал, что подобное пренебрежение частным милосердием ради общего дела у нас сегодня принято называть "фашизмом". И что альтернативой "фашизму", таким образом, являются разобщенность, эгоизм и безответственность. Вот за отступление от этого и упрекнул меня мой товарищ. Что ж ты, дескать?.. Давайте, русские люди, доживайте, воруйте все, что еще не украдено, - по мне вы и так хорошие?
Нет, не так. Воруют - потому что осознание "катастрофы", потому что "гуляй, коровы, жизнь коротка", потому что "крысы с корабля". А когда корабль не тонет, растаскивать его на доски-бревна не нужно, Нужно, чтобы плыл, чтобы не утонул. Разрозненными сверхусилиями одиночек-пиночетов общего дела не сделаешь. Это и показала советская история. "Председатель" Михаил Ульянов был, "Коммунист" Евгений Урбанский был - а все равно воровали. И украли практически все, до основанья, до травы, до комаров и речки Воронки. Но уж она-то осталось. Главное теперь - понять что "живем мы тут".
ЖИВЕМ - значит, влюбляемся, совершаем стыдные и уродливые ошибки, мечтаем о лучшей доле, лежим на лугу и одни на целом свете видим это высокое, бесконечное небо, раз в месяц бросаем пить, раз в год - курить и раз в двадцать лет перечитываем "Тараса Бульбу", закусывая его ослепительно хрустящими солеными огурцами из банки руками.
МЫ - значит, что и любовь, и ошибки, и небо, и даже огурцы - не наше личное достояние, не наш отдельный от других опыт и не наша исключительная ответственность. Люди и поддержат, и, если надо, накажут. На миру не только смерть, но и жизнь красна. Пересматривал тут "Войну и мир" бондарчуковскую - там подряд две такие сцены. Сначала контуженный Петр Ростов бежит в кусты от француза, нелепо швырнув в него пистолетом. "Убить, убить МЕНЯ, которого все так любят?.." А потом строй солдат (каждого из которых тоже все любят - "у всех мама") идет на штыки французов. Залпы и ядра выкашивают шеренгу за шеренгой, но звучит команда "сомкнуть строй", и оставшиеся идут дальше. Никто не бежит. В строю труса нет.
ТУТ - значит помнить, что и любовь, и ошибки, и огурцы - русские. Это очень важно - найти родину. Я родился на Северном Кавказе и всегда очень любил тамошнюю белую, выжженную солнцем землю. Для меня было потрясением побывать с толпой галдящих туристов в каменной Красноморской пустыне - настолько я там все понимал. Но только поселившись в России, я почувствовал себя всегда дома.
Что еще про родину скажешь? Когда она есть - все не страшно.
