Юлия Виноградова Этот номер «НГ-антракта» мы решили посвятить Третьей Московской биеннале современного искусства. Поговорить с людьми, непосредственно связанными с ней, кураторами и художниками. Среди них особенно ярко выделяется бельгийский художник Люк Тюйманс, которого по праву можно считать главным гостем биеннале.
Тюймансу – 51, его молодость и творческое становление прошли в родной Бельгии, его выставочная история охватывает всю Европу и Америку, где он знаменит своей живописью, сложной по содержанию и восприятию, немного пессимистичной, но всегда заставляющей задуматься. В России Тюйманс выставляется впервые – его последний проект «Наперекор дню» привезла галерея BAIBAKOV art projects. 20 самых свежих работ художника завершают своеобразную трилогию выставок: первая, «Привидения», прошла в 2007 году в галерее Zeno X в Антверпене, вторая, «Навсегда: чудо управления», – годом позже в галерее Дэвида Цвирнера в Нью-Йорке.
Мы встретились с Люком Тюймансом прямо во время монтажа московской выставки в помещении фабрики «Красный Октябрь». Он выглядел уставшим и серьезным, сухо поздоровался без какого-либо намека на улыбку. Когда же начал говорить об искусстве, расслабился, стал шутить и даже хохотать. И с удовольствием поведал корреспонденту «НГ» о своем художественном опыте и творческих идеях.
– Господин Тюйманс, вас часто называют одним из самых влиятельных художников современной арт-сцены. Как вы сами относитесь к этому титулу?
– Я знаю, что люди так говорят, но, с моей стороны, было бы слишком нескромно утверждать, что я самый важный художник в мире или что-то типа того. Есть много других не менее значительных художников. Питер Дойг, например. Но тем не менее я действительно имею влияние, это факт.
– Почему вы отдаете предпочтение фигуративной живописи? Начиная с 1970-х искусство несколько раз вообще уходило от живописи, тем более фигуративной.
– Знаете, этот вопрос обычно задают арт-критики, рассуждая об искусстве, но ни один художник не спросит другого, почему тот пишет так, а не иначе. Сейчас живопись достаточно популярна среди художников, но, когда я начинал ею заниматься, она переживала не лучшие времена. Люди уходили в видеоарт, перформанс, инсталляцию. Я намеренно выбрал живопись, я просто не мог представить себя ни в какой другой технике. Что касается фигуративной живописи, я считаю, что она на самом деле более абстрактна, чем абстракция. Абстракция очень эмоциональна, экспрессивна. Я это знаю по собственному опыту, я занимался абстракцией, когда был студентом, и это была острая, яркая живопись. Я прекратил это и перешел к фигуративной живописи, потому что она умеет абстрагироваться от эмоций, сохранять дистанцию. И поэтому становится предельно абстрактной.
– Вероятно, на этот переход повлиял и кинематограф, которым вы занимались в начале 1980-х?
– Да, я тогда перестал писать, потому что живопись стала забирать слишком много личного пространства, стала экзистенциальной, что ли, слишком внутренней. Знаете, чтобы писать картины, нужно выдерживать некую дистанцию, иначе не сохранить свежесть ощущений. А я этого не мог делать, мне было душно. И вот именно кинематограф дал мне возможность такого дистанцирования, отстранения. Монтаж, кадрирование, фрагментация изображения – это его инструменты, которые я перенес в живопись. Все это вы ясно можете видеть в моих работах. Кроме того, я воспитан на телевидении, я представитель, так сказать, телевизионного поколения. Мы видим много дробных картинок, но имеем недостаточно собственного опыта, чтобы воспринимать мир целиком. Что же касается кино, то я сделал фильм, похожий на дневник, черно-белый. Он чем-то напоминает «Более странно, чем рай» Джима Джармуша.
– У вас прошло более 80 выставок по всему миру. Есть ли среди них особенно важные и запомнившиеся вам?
– Да, есть пара выставок, особенно значимых для меня. Первая состоялась в Бельгии в 1990-м. Вернее, было две выставки в одно и то же время: в Музее современного искусства в Остенде, где я показал около 70 работ, и другая, поменьше, которую организовала Ассоциация музеев современного искусства в Генте, там было всего 18 работ.
Обе выставки были популярны в Бельгии – везде висели плакаты с названиями, даже глупые бульварные газеты печатали изображения моих работ. Через год в галерею, с которой я сотрудничал, приехал доктор Ульрих Локк, директор Кунстхале в Берне. Его интересовал другой художник, но он увидел несколько моих работ и маленький каталог выставки в Остенде, сказал, что мне очень повезло, и захотел посмотреть мою живопись. Он посетил мою студию, где посмотрел полторы сотни работ. Но сначала никак на них не отреагировал, и мне показалось, что моя живопись его не заинтересовала. Когда же я вернулся в галерею, мой дилер сказал, что Локк был очень впечатлен и собирается организовать мою выставку. Дальше по цепочке информация обо мне передалась к организаторам девятой «Документы». Думаю, я действительно удачлив. Потому что через неделю уже был в Касселе. Там мои работы увидели американцы, и после «Документы» я получил более сотни факсов, большинство из США. Дальше поехал в Штаты к Дэвиду Цвирнеру, и так началась моя выставочная история в Америке. Сейчас я только что вернулся из Америки, где одна за другой проходили мои выставки в Музее современного искусства в Сан-Франциско, в музее Далласа, затем в Чикаго. Это было впечатляюще. Что касается другой выставки, то речь идет о проекте в Tate Modern в Лондоне. Здесь, наверное, не о чем говорить – выставиться на этой площадке предельно важно для любого художника.
– Почему вы решили показать работы в Москве?
– Я всегда хотел сделать выставку в России. Первый раз такая возможность появилась лет 10 назад в Петербурге. Но тогда организаторы ставили условием не отдавать мои работы обратно после выставки, и это меня, конечно, не устроило. То же самое случилось, например, в Будапеште, хотя там в итоге моя выставка состоялась, так же как и в Варшаве. Но все это было связано с большими сложностями и непрофессионализмом, организаторы не хотели идти ни на какие уступки. И, признаться, я не думаю, что в России в этом смысле что-то скоро изменится к лучшему, потому что ваша страна имеет очень высокий уровень коррупции, что затрудняет сотрудничество. А еще, наверное, здесь нужно нанимать телохранителей (смеется).
– Несмотря на все сложности, ваша выставка все-таки в Москве. И называется она соответствующе – «Наперекор дню». Откуда название?
– Я посмотрел фильм «There will be blood» с Дэниелем Дэй-Льюисом в главной роли (в русском прокате фильм называется «Нефть». – «НГ»). Он меня очень впечатлил, хотя жена говорит, что это всего лишь кино. В самом начале фильма в течение 15 минут действие происходит вообще без слов, это удивительно. Все, что происходит в фильме, очень созвучно моим эмоциям и идеям, вложенным в эту серию картин. Я хотел использовать название «As good as «There will be blood» («Так же хорошо, как «И будет кровь»), но, конечно, не мог этого сделать. Тогда я подумал о книге, которую как раз читал, когда готовил выставку. Это роман Томаса Пинчона «Against the day» – «Наперекор дню». Томас Пинчон один из моих любимых американских писателей, меня привлекают его книги, полные паранойи.
– Какую реакцию вы ожидаете от московской публики?
– Для меня публика – это всегда публика. Я имею в виду, что нет русского зрителя, бельгийского или какого-то другого. Я показывал эту выставку в Бельгии, и вполне успешно, 30 тысяч зрителей посетили арт-центр в Брюсселе. Может быть, в Москве будет даже больше. На мой взгляд, это культурный стереотип о том, что русские думают иначе, чем европейцы. Им, как другим зрителям, стоит посмотреть мою выставку дважды. Потому что сначала зрители воспринимают мою живопись традиционно, но в следующий раз – проникают более глубоко, начинают смотреть как будто из-за стекла. Это как раз то, чего я добиваюсь. Конечно, зрители увидят, почувствуют, что моя живопись не жизнеутверждающая, не яркая и не заставит вас прыгать от радости. А, наоборот, выглядит очень пессимистичной. Но я действительно пессимист.
– На мой взгляд, ваша живопись не просто пессимистична, но еще и очень психологична. Вы увлекаетесь психологией?
– Нет, как раз наоборот. Я стараюсь избегать психологии. Она слишком много времени уделяет бессознательному, а для меня психология – это скорее то, что вы знаете, а не то, что не знаете. Чем больше мы обращаемся к бессознательному, тем менее культурными мы становимся. И более глупыми.
– Параллельно с биеннале проходила ярмарка «Арт-Москва». В современном мире деньги часто стоят впереди самого искусства, определяют его значимость.
– До финансового кризиса в сферу современного искусства были вложены громадные деньги, часто непропорционально большие по отношению к качеству работ. Нередко это могли быть деньги мафии, есть большая связь между искусством, государством и криминалом, если угодно. Однако я думаю, что кризис никак не затронет художников высокого уровня, к которым, например, отношусь я. Но люди, находящиеся на средней ступени этой системы, испытывают проблемы, потому что дилеры перестают покупать. Сама система на самом деле находится в состоянии коллапса. Меняется существующее положение вещей. Для тех, кто сейчас только появляется на рынке, это шанс, но старое поколение оказывается за бортом. Если тебя не видят, ты не выживешь. А ты должен выживать, ты должен оставаться знаменитым, а это самая сложная вещь. И, конечно, ты должен сохранять высокое качество своих работ. Финансовая составляющая важна, но она не должна быть определяющей. Это, кстати, одна из причин, почему я был разочарован, сталкиваясь в русскими дилерами: они говорят о деньгах, прежде чем начинают говорить об искусстве. Впрочем, с тем же самым я столкнулся и в Китае – там тоже в первую очередь спрашивают о стоимости работ.
– Ваше впечатление от Московской биеннале современного искусства.
– Все выглядит очень чисто и профессионально. Эта выставка очень важна для Москвы, потому что дает возможность увидеть произведения и работу куратора высокого уровня. Но на самом деле мне не близка идея глобализации. Для меня гораздо важнее делать какие-то специфические выставки, проекты. Например, сейчас мы готовим совместную выставку бельгийских художников и китайского живописца как особенный диалог двух культур. Мы собираемся показать ее в Брюсселе и Пекине. И вряд ли это будет интересно кому-то, кроме нас (смеется).
– Вы сказали о роли куратора, но в современном арт-мире часто куратор становится важнее художника.
– Да, это правда. В моей стране есть директор одного музея, который стал более знаменитыми, чем художники, и раньше, чем художники. Потому что это очень харизматичная личность. Если вы посмотрите каталоги большинства выставок в мире, то там больше фамилий кураторов, чем художников. Единицы художников стали знаменитыми без кураторов. Но и кураторы бывают разные. Однажды для работы над своей выставкой я пригласил двух женщин-кураторов. Одна писала серьезные научные исследования, имела классическое, академическое образование, но очень небольшой выставочный опыт. Другая, наоборот, имела огромный опыт организации выставок, так как была директором музея. В итоге в обоих случаях получилась дрянь. Это были два разных подхода к выставке, но ни один из них не передавал ее смысл. Ни одна из кураторов не смогла поймать мою идею.
– Как, на ваш взгляд, может ли искусство изменить мир?
– Исключено! Если искусство начинает менять что-то в мире, оно становится пропагандой. Единственное, что может сделать искусство, – это заставить людей думать, и этого уже достаточно. Заставить людей сомневаться в том, как они смотрят на мир. Искусство апеллирует к вашему духовному опыту, работает с вашей памятью. Это действительно важно. Но что-то изменить, политические условия, например, нет. Искусство может стать разве что символом перемен. Знаете, когда я был студентом, в Бельгии был такой глупый слоган: «Воображение порождает проблемы». Звучит так, как будто воображение может влиять на реальность, воображение выше реальности. Но любая форма воображения вытекает, рождается из реальности. Все мое искусство о реальности. Потому что я бельгиец, а мы не романтики. Совсем (смеется).
