Дарья Курдюкова.
Все – в образе. Жан Маре позировал Пикассо для картины, написанной не им. А Брассай их снимал. 1944 год.
Иллюстрация с официального сайта Мультимедиа Арт Музея
Брассая друзья звали Фурби, «хлам» – за страсть собирать ненужные вещи и снимать бытовые мотивы. Потомки назовут классиком, дадут орден Почетного легиона. Французский куратор Аньес де Гувьон Сен-Сир сделала для Мультимедиа Арт Музея ретроспективу Брассая. Шаг за шагом тут показывают его знаменитые фотоциклы «Ночной Париж» и «Тайный Париж», сюрреалистические снимки и сюрреалистический же гобелен. Кроме того, рисунки, скульптуру и шутливую короткометражку «Пока будут звери», жанр которой можно определить как «Ребятам о зверятах». Она, кстати, получила каннскую «Золотую пальмовую ветвь». Брассай не стремился удивлять – сам умел заразительно удивляться простому.
С перезревшей высоты сегодня, пресытившегося всеми видами и героями, брассаевские бордели, пожалуй, могут разочаровать невинностью. Хотя именно мясистые кокотки в сходящих на нет прозрачных юбках, начинающие проститутки, с наивными личиками, но с сигаретками и в длиннющих пальто обогревающие собой улицу в ожидании улова, гадалки с отпечатками жизни на лице, клошары, курильни опиума, Кончита и ждущие любви моряки – смягченные полупикториальной дымкой газовых фонарей и тусклого света баров, были главными персонажами его «Ночного Парижа». Этот ноктюрн, ставший книгой в 1933-м, сделал его знаменитым. Просто он задумал снимать не свет, а полусвет и в ночном полусвете.
Его биография – лакомый своей закругленностью мотив для романиста. Впервые очутившись в Париже вместе с отцом в четыре года, венгр Дьюла Халас (1899–1984) переберется туда насовсем спустя двадцать один год, предварительно поучившись живописи в Будапеште да в Берлине. Поселится, разумеется, на Монпарнасе и будет водить дружбу с Пикассо (потом записав свои «Разговоры с Пикассо»), Дали, Джакометти, Генри Миллером (Брассай напишет о Миллере эссе, тот расскажет об их встречах в «Тихих днях в Клиши»). Детская мечта сделала его в итоге именно французским классиком, даром что псевдоним Брассай навсегда закрепит за ним память о родном городке – он «из Брассо» (нынешнего румынского Брашова).
Отчасти живописец, отчасти журналист (так он поначалу зарабатывал на жизнь во французских пределах), Брассай рассказывал истории не только с газетных полос, но и в снимках. Париж конца XIX – первой половины XX века был лабораторией оптических экспериментов. Клод Моне запоминал разновременное освещение вокзала Сен-Лазар, Эдуард Мане писал «Бар в Фоли-Бержер», Тулуз-Лотрек привел на картины гуттаперчевую пластику кабареточных див. Брассай вернется туда, где писали Моне и Мане, будет бродить по соседству с местами Лотрека и сделает там свои фотоскетчи.
Его Париж – облюбованная с Нотр-Дам панорама: коробки-коробочки-коробочки домов. Щербатая брусчатка, впитывающая чахлый свет, припорошенный снегом перекресток с графическим узором прошедшего и проехавшего кого-то. «Шрамы», оставленные на боках кирпичных домов стенами их разрушенных соседей. Вроде бы ничего особенного – то, что подмечают все гуляки. Его пейзажи почти аскетичны: Брассай не искал удивительного, наоборот, хотел снять обыденный «жир предметов», лишнее, чтобы «из банального и общепринятого сделать нечто свежее и захватывающее». Так, Виктор Шкловский напишет о литературе: «Будем верить простому, оно, получив напряжение, становится великим». В брассаевских пейзажах напряжение есть. Дремотно-томное, почти томительное предвкушение чего-то, что фотограф так и не впустит в кадр. Ни туда, где затерялась на пустынно-молчаливом бульваре пара, ни на гигантскую лестницу, по которой скачет (куда?) пушистая собачонка. Атмосфера, наэлектризованная ожиданием какой-то, может статься, романтической истории, кажется гораздо эротичнее всяких жриц любви. Так много позже будет нагнетать «Любовное настроение» Вонг Кар Вай... Если проститутка лежит в призывной позе – тут ведь конец повести. Куда волнительнее, когда сюжет лишь намечается. Как в брассаевском пейзаже «Искусственное небо», где горизонт отделяет небо от земли, а их линии проявились из очертаний тел.
Впрочем, ожидание порой получало сюрреалистический акцент. Не только богемная ночная жизнь, но и вовсе уж мелочевка вроде смятых билетов и похожей на выдранный зуб засохшей пасты занимала взгляд Брассая. Он оставил серии «Граффити» и «Трансмутации», в первой отыскивая рисунки, напоминавшие первобытные изображения, во второй поэтапно обрабатывая негатив так, что от снимка оставался виден кусочек, прорисованный поверх тушью и акварелью и выдававший чтимую сюрреалистами «конвульсивную красоту» бессознательного. Сюрреалисты считали его за своего, он печатался в их журнале «Минотавр», хотя официально к ним так и не примкнул. Как и Пикассо. Этот честолюбивый мэтр у Брассая предстает то в виде скульптурной головы, то на фото в теплых тапках-шарантезах, то бегающим с кисточкой вокруг купленного где-то внушительного холста с нагой красоткой. Под написанной не Пикассо картиной ему позирует Жан Маре, уже при костюме. Забравшие в вечность забронзовевшую славу великие были еще молоды, и Брассай эту их беззаботную артистичность бытия сохранил. Вот и Дали больше напоминает не себя зрелого с разлетом тараканьих усов, а, как ни странно, Эдриана Броуди с лицом порочного меланхолика, которому Вуди Аллен доверил побыть королем сюрреалистов в своей «Полночи в Париже».
Обосновавшись во Франции, Брассай, говорят, учил язык по Прусту. Всякий, кто пробовал читать «В поисках утраченного времени» в оригинале, подвиг оценит. В 1984-м он завершил книгу о Прусте. Жизнь закрыла последнюю скобку – в том же году Брассай умер.
Париж, Берлин и Страна Советов на выставках в Мультимедиа Арт Музее
Брассай. Ретроспектива, до 7 октября
Дмитрий Бальтерманц. Ретроспектива, до 7 октября
Николай Загреков и русский Берлин, до 2 сентября
