Дарья Курдюкова.
Марта Рослер остро ощущает связь с Россией.
Фото автора
В Stella Art Foundation открылся проект Time/Food – действующий до конца июня филиал другого проекта – Time/Bank, созданного нью-йоркской группой Е-flux и насчитывающего около 3 тыс. участников по всему миру. Сам Time/Bank, тоже при поддержке московского фонда, покажут на кассельской выставке современного искусства Documenta. Суть обоих игр со временем сводится к идее альтернативной экономики. Зарегистрировавшись на сайте, вы даете объявление о своих нуждах и умениях – от просьбы покрасить сарайчик в Делфте до обещания подкинуть идей – и получаете это самое время, а его обмениваете на что-то еще. В Москве таким образом можно купить сеанс на обед с меню от разных художников, а потом слушать лекции из цикла «Искусство и восстание» – туда, кстати, вход свободный. Вчера прочла лекцию приехавшая на неделю в Москву художница Марта РОСЛЕР, известная, например, критиковавшей войну во Вьетнаме работой «Война с доставкой на дом: дом, милый дом». Об арт-протестах и о том, что связывает ее с Россией, художница рассказала корреспонденту «НГ» Дарье КУРДЮКОВОЙ.
– Вы участвовали прежде в проекте Time/Bank? Ваша инсталляция «Библиотека Марты Рослер», когда вы возили по европейским городам 7,5 тысячи своих книг для просмотра всеми желающими, кажется, близка этому направлению?
– Я не участвовала в Time/Bank, разве что как лектор (в Берлине) и как человек, поддерживающий саму идею. А с Е-flux я работала несколько раз, «Библиотека» была как раз работой, сделанной для них, а Time/Bank – способ отстраниться от привычных посланий, способ привлечь людей, чтобы создавать сообщества, обсуждать что-то.
– Time/Bank заточен на критику устоявшихся капиталистических методов функционирования и подачи искусства. Но используемая им стратегия альтернативной экономики сама по себе утопична, разве нет?
– Это не такая уж утопия, ведь Time/Bank строит микрокосм, где ценности производятся иначе, не путем капитализации и денег. Это просто мир с иной системой ценностей и труда. Хотя эту систему не удастся превратить в индустрию. Такие проекты всегда остаются небольшими экспериментальными сообществами, рассуждающими, как можно построить нечто более масштабное, но речь не идет о каком-то революционном движении или мысли, что завтра мир преобразуется под них. То есть это, конечно, критика, но не тотальная.
– Главные векторы вашего искусства – критика присвоения власти и денег, публичное пространство и СМИ, а с третьей стороны – место женщины в обществе. По-вашему, искусство способно повлиять и изменить социальный и политический климат?
– Само по себе нет, его сила только во взаимодействии с социальными движениями. Поэтому то, что я, например, могу сделать, так это акцентировать внимание на разных проблемах. Искусство – не непосредственно действующая сила, но катализатор воображения, в том числе и общественного, в частности, в том, что касается социальных связей. Стало быть, художник бессилен и могущественен одновременно.
– Появились ли в последнее время новые стратегии арт-протеста? Если да, связаны ли они с так называемым креативным классом?
– Идея креативного класса стала брендом, связанным с недвижимостью, с джентрификацией, она исследует городскую жизнь для городских менеджеров. Но эта идея представляет и кое-что настоящее – интеллектуальный труд, например. А художник становится символом интеллектуального влияния среднего класса. Но речь не только о художниках и интеллектуалах, но и людях, занятых в компьютерных компаниях или где-то еще… Главное, что их воображение работает на их же дело. Конечно, это довольно скучное описание креативного класса, ведь он объединяет людей противоположных взглядов. Но мы не ошибемся, назвав художников лидирующей группой в смысле социальной критики и мобильности перед лицом экономических, скажем, трудностей. Протестное искусство часто идет впереди, ведь у них и времени больше, чем у офисных работников, а кроме того, они более креативны в смысле выработки разных манер поведения вроде выхода на улицы.
– Что вы думаете о сегодняшних протестах в Москве?
– Мы следили за ними. Во-первых, газеты, конечно, с радостью сообщают, как в России кого-то арестовывают. Во-вторых, это близко другим протестным движениям. Но московская оппозиция отличается от американской, частично из-за разной экономической ситуации. Кроме того, в Штатах социально-экономическая структура более прозрачная. Что-то в протестах, конечно, различается, а другие вещи очевидны всем. Да, у вас еще есть правые националисты, вовлеченные в протесты, поскольку они не любят Путина, но в других странах правое крыло не выступает на тех же митингах.
– Недавно я разговаривала с одним художником, и он считает, что проблема современного искусства в России в том, что оно здесь воспринимается как нечто обособленное, в то время как в демократических государствах принадлежит к общей области культуры… Возможно, поэтому оно недостаточно влиятельно?
– До некоторой степени. Я не очень много знаю об этом. У вас неофициальный голос во многом идет через литературу, а современное искусство поддерживается институциями. Тут не очень понятная ситуация с рынком, возможно, одни и те же люди связаны с ним и продвигают современное искусство. Но главное – современное искусство в России очень молодое, поскольку сильно отличается даже от неофициального советского искусства. Думаю, художники все еще не могут определиться со своим положением в культуре и в социуме. То же самое происходит в Китае – они не делят режимы, а просто отгораживают сектор современного искусства. Хотя Ай Вэйвэй – художник и Запада, и Востока. Впрочем, если искусство задается вопросом, что же оно такое есть, это свидетельство развития.
– Слышали ли вы про Pussy Riot?
– Разумеется. Все о них знают, в Facebook очень многие их поддерживают. По-моему, в чем-то они поступили правильно, хотя не сказала бы, что идти в церковь – хорошая для искусства идея. Не могу с уверенностью об этом судить, поскольку не живу здесь. Но то, что делают с ними сейчас, глупо. Кто-то должен их поддержать.
– Вас не смущает, когда вас представляют художницей-феминисткой?
– Нет, а почему? Ну, если кто-то считает феминисток странными – мне-то какое дело. Я ведь занимаюсь этим не для того, чтобы убедить в чем-то мужчин, а чтобы убедить женщин, но не ради обращения их в «армию» феминисток, а чтобы они задумались, отчего вообще возник феминизм. Женщины спрашивают, почему они должны выполнять всю работу, но получать на 20% меньше мужчин, находясь на одной должности. Почему, к примеру, мусульманские женщины должны носить хиджаб, почему вообще над женщинами устанавливают власть, делают их смешными? Речь ведь не о странных чудачках, это обычные граждане, которые пишут книги, создают картины, детей нянчат – все как всегда, вопрос только во взглядах на власть.
– Если бы вы стали делать работу о России, что бы вы сделали?
– Сейчас я делаю видео, основанное на моем путешествии по Волге в 1994-м. Оно называется «Послезавтра», отражая неопределенные ожидания, которыми проникнуто российское общество, кроме, пожалуй что, его верхушки. Отличная метафора на тему общества – лодка с художниками, плывущая вниз по Волге, когда все вдруг переменилось. Конечно, сегодня, 20 лет спустя, нужно показать перспективу в современность.
– Правда, что у вас есть русские корни?
– О да, есть – эта нога… (Смеясь.) Моя мама – русская. Когда мы приезжали сюда с родителями, жили в какой-то квартире, выпили stakanchik chaya, я подумала: «Да я же дома». Связь с Россией я как-то острее ощущаю, чем с Австрией, откуда был мой отец. Подростком даже учила русский, правда, совсем немного. Ни для чего, просто потому что…
