Кристина Матвиенко Камерная, сыгранная на крошечном круглом помосте «Нева» чилийского Театра ен ель Бланко оказалась миксом из вымышленных фантазий вдовы Чехова – артистки МХТ Ольги Книппер – и размышлений по поводу петербургских событий 1905 года. Трое актеров с певучими голосами – статная брюнетка Книппер (Тринидад Гонсалес), нервная Маша (Паула Суньига) и знойный Алеко (Хорхе Беккер) – импровизируют на чисто театральную тему («Не получается у меня этот монолог», – сокрушенно признается Книппер) и спорят о судьбах русской революции. Над всем этим витает образ умершего от чахотки Антона Чехова, о котором скорбят обе несчастные женщины и чей кашель с разной степенью убедительности пробует воспроизводить актер Алеко. Действие происходит спустя полгода после смерти писателя в холодном Петербурге, на берегах Невы.
Сцена ЦИМа, где при далеко не битком набитом зале играли «Неву», погружена во мрак. Свет выхватывает из темноты лишь пятачок обитого красным бархатом помоста, на котором стоит кресло. В нем сидит зрелая красавица Ольга Книппер. Спектакль начинается монологом Раневской из «Вишневого сада», но скоро актриса прерывает саму себя и, едва не плача, признается, как она боится Петербурга, как боится выходить на сцену, а главное – как ее тошнит от внутрицеховой лжи, когда обрадованные провалом соперницы понесут за кулисы цветы и будут фальшиво восторгаться. Книппер хочет быть любима публикой, а не превращаться в сильно располневшую экс-приму, которая не влезает ни в одно из своих старых платьев.
Понемногу в этот поток женского и актерского бессознательного вступают Алеко, который утешает Ольгу, и Маша, обвиняющая актрису в преждевременной смерти Антона. Так завязывается еще один внутренний сюжет спектакля – история ревности сестры писателя к жене писателя. Маша убеждена, что это «чертова немецкая кукла» сгубила Антона: сексом, который ему был противопоказан, поездкой в Баденвейлер и, наконец, своим проклятым актерством у этих «Немировича со Станиславским». Ольга в ответ лишь тоскливо оправдывается, вспоминая, как Антон называл ее своим «крокодильчиком» и как она не брезговала целовать своего мужа, даже когда у него горлом шла кровь. Алеко тем временем оборачивается Антоном и совсем не по-братски стремится потрогать грудь Маши. Замешенный на фрейдистском ширпотребе родственный клубок неожиданно выливается в мысли о русской революции.
И вот тут, пожалуй, происходит самое интересное. Дело даже не в том, что замысел спектакля, если верить режиссеру Гильермо Кальдерону, появился у него в 2004 году, когда началась война в Ираке. Это знание ровным счетом ничего не прибавляет. Но вот обостренная реакция чилийских актеров на события 1905 года – в частности, на попа Гапона, убедившего подать челобитную царю, – мол, не тронут – убедительна хотя бы потому, что у них в Сантьяго были, как известно, свои кровавые воскресенья и расстрелы безоружных демонстраций. Так что неудивительно, что не игра в дурной театр, где актеры ненатурально кашляют, занимаются сексом и изображают великих предшественников, стала центральной темой «Невы», а горячие споры трех странных персонажей, выброшенных на обочину жизни, о том, стоит ли революция человеческих жертв и что есть на самом деле классовая ненависть.
Политические баталии, как и размышления о тяжелой судьбе актеров, разыграны в скромном спектакле чилийцев отнюдь не с мхатовской подробностью. В таком экстатическом, почти не предполагающем контакта между актерами, вполне условном и, по сути, монологичном ключе можно было представить себе и Лорку. Но речь идет о Чехове, самом непатетичном русском писателе – и закрадывается подозрение, что на его месте мог оказаться любой другой, хоть поп Гапон. Лишь бы жена была актриса.
