Екатерина Барабаш И все-таки интересно, чем так прельстил капризного Тарантино на последнем Каннском фестивале фильм корейского режиссера Пака Чан Вука «Oldboy», что только то ли случайность, то ли чье-то вмешательство, то ли очередной каприз самого Тарантино помешали этой картине переиграть самого аж пламенного толстячка-демократа Майкла Мура с его шумной агиткой «Фаренгейт 9/11» в борьбе за «Золотую пальмовую ветвь» – одну из престижнейших наград мирового кинематографа?
При словах «восточное кино» многие хватаются кто за голову, кто за сердце. Для одних это синоним скуки и излишней раздумчивости, для других – воплощение на экране всех самых потаенных, черных и кровавых желаний человека. Наверное, следует сразу предупредить зрителя: хвататься придется за все. Потому что наряду с молчаливой раздумчивостью и традиционной метафоричностью в фильме полным-полно самых черных и низменных желаний, главное из которых – желание мести. Если точнее, Месть здесь едва ли не главный персонаж. Именно она подчиняет себе на целых пятнадцать лет обоих главных героев, оба они на долгие годы становятся ее пленниками, ее добычей, ее любимыми игрушками. Главный герой по имени О оказывается запертым на пятнадцать лет в комнате без окон, без часов, без каких-либо посторонних признаков жизни, кроме собственного дыхания. Почему? За что? Где он? Внезапно он, как игрушка из прохудившегося мешка Санта-Клауса, вываливается из какого-то чемодана на изумрудную лужайку с мобильным телефоном в руке, откуда чей-то неведомый голос отдает ему команды. Начинается долгая одиссея в поисках утраченных пятнадцати лет, обретении правды и попытках уцепиться ослабевшими руками за новую жизнь.
В расхожем представлении месть похожа на мороженое – она сладка, и ее нужно подавать холодной. В «Oldboy» режиссер разрушает привычный нравственный стереотип решительно и жестко. Все вранье – месть горька и мучительна, к тому же она коварна, потому что на первый взгляд так привлекательна, а зазвав к себе жертву, как сирена, уже не отпустит до смерти. Мститель Ли, упрятавший бывшего друга на пятнадцать лет в небытие за причиненную ему когда-то душевную травму, не выдерживает тягостного альянса с Местью, решив, что даже в аду ему будет комфортнее.
С первого до последнего кадра «Oldboy» снят по жестким канонам классического детектива. Ну да, ни мисс Марпл, ни Ниро Вульфа, ни на худой конец какой-нибудь Каменской. Но в определенном смысле Пак Чан Вук, соблюдая законы жанра (зритель до последнего момента не догадывается, чем кончится страшная интрига), идет дальше. Что ни говори, классический детектив, как, наверное, любой ставший классическим жанр, не может не быть схематичным. Здесь же режиссер избежал схемы, точнее – схематизма. Он создал прочную, основанную на хорошей драматургии конструкцию, в которую вместил по максимуму и восточной брутальной экзотики (чего стоит, скажем, эпизод, где вывалившийся на свободу О молча съедает четырех живых извивающихся осьминогов), и восточной же метафоричности, и совершенно европейской прагматичности повествования. При этом, в отличие от европейского кино, где в последние годы персонажи бесконечно треплются, то и дело хороня под словами суть, в «Oldboy» тот минимум слов, что мы слышим с экрана, строго подчинен действию, действие – сюжету, сюжет – режиссерскому замыслу. Ничего лишнего, при этом всего хватает, и это «все» накрепко сцементировано чувством меры.
Странно, конечно, что в наш прокат «Oldboy» так и вышел под названием «Oldboy», хотя придумать адекватный перевод действительно трудно. Старый парень? Старик? Не то. К тому же, думается, в названии фильма кроется некая двойственность, загадка. На первый взгляд, «старый парень» – тот самый бывший пленник, ни за что ни про что подаривший вечности пятнадцать лет жизни. Но, быть может, «старый парень» – это вовсе не он, может, это его друг-мститель, отдавший бесполезной мести всю свою жизнь, по сути так и не прожитую, застрявшую где-то далеко, еще пятнадцать лет назад? Вечно молодой пленник юношеской жажды мести, утолить которую оказалось возможно, лишь пустив себе пулю в лоб.
