Екатерина Сальникова Не успели еще Другие в одноименном тягучем хорроре Алехандро Аменабара доесть свой суп и дочитать молитву, а уже пришли новые другие - не менее несчастные, но более обаятельные. "Ванильное небо" Кэмерона Кроу в отличие от "Других" станет хитом в России. Дело даже не в том, что Том Круз с Пенелопой Крус - больше и лучше, чем одна Николь Кидман. С этим как раз еще можно поспорить. И не в том, что в американской обработке мотивы Аменабара выглядят эффектнее: в "Ванильном небе" прочитываются не только параллели с "Другими", за основу фильма Кроу взял романтический триллер "Открой глаза" (1997) того же Аменабара. Главное, что выяснение героями своего подлинного физического статуса и психического диагноза не является у Кэмерона Кроу самоцелью. И до и после смерти главным в жизни героев "Ванильного неба" остается любовь.
Фильм превращает бытие и небытие в замысловатый лабиринт. Но проплутав по самым укромным закоулкам, человек приходит все к той же простой истине, что нужен ему только один мир - земной. И одна любовь - настоящая, реальная. А если ее нет, любое ирреальное счастье оказывается вариацией отчаяния и формой бесконечного переживания самоубийства. Суицид интерпретирован как потеря ориентации во времени и пространстве жизни, смерти, сна.
Молодой, красивый, богатый и удачливый Дэвид Эймс (Круз) должен пройти через многие круги ада, чтобы понять, что этим адом является его внутренний мир. Он способен на многое. Потерять любимую девушку Софию (Крус) и обрести ее вновь. Нечаянно доконать нелюбимую женщину Джули (Камерон Диас) - находясь в трезвой памяти, и нечаянно убить любимую - в приступе кошмарных галлюцинаций. Выжить в автокатастрофе, привыкнуть к своему изуродованному лицу и вновь вернуть себе красоту. Дэвид не может только одного: понять, когда он еще жив, а когда уже нет. А также: когда и кого он все-таки убил - если убил. Над головой героя зависают декоративные облака импрессионистской живописи - зато почва ускользает из-под ног.
Третье тысячелетие актуализирует виртуальные миры не как изыски фантазии, но как действительность - подлинную по-своему. Каковы же те "нейтральные зоны", где мир земной начинает перетекать в мир сознания, а оттуда - в подсознание? ХХ век изощрялся в создании визуальных обозначений такого перетекания - кино нового тысячелетия предпочитает полностью очищать визуальный ряд от каких-либо намеков на расслоение изображаемой реальности. Никаких размытых кадров, мистического эха, подсветок, никаких вкрадчивых странностей антуража. Все так же накурено и шумно на дискотеках. Все так же блестит мокрый асфальт, хамят бармены, все так же честно и тупо ведут сеансы психоаналитики. Все так же снятся страшные сны. Все так же простодушна, несентиментальна и притягательна София. И так же приставуча, сексуальна и искусственна Джули. В какой бы реальности ни разворачивалось действие, все компоненты происходящего верны себе. Только человек от этого сам не свой.
Кроу строит сюжет из дежурных лейтмотивов: богатый и бедная, катастрофа, ускользнувшая красота, уродство, маска, двойники, узурпированная внешность, преступление, потеря памяти, замораживание, бессмертие. Но все эти мотивы оказываются чем-то вроде музейных экспонатов, отрешенных от живой жизни. Камуфлируясь под эмоционально-романтическую традиционную попсу, фильм движется к созданию интеллектуально-мучительного фольклора XXI века. Визуальная сдержанность (и даже индифферентность) сочетаются у Кроу с ровным ритмом восхождения к новым глобальным фобиям. Человек теперь боится не погибнуть, а не заметить того, как умер, превратился в виртуальное существо. Боится не растворения в пустоте после смерти, а слишком сладких и обманчивых посмертных снов. Боится разминуться с любимой в плотных слоях обретенного бессмертия. Боится не отличить иллюзию от подлинной жизни. Боится вовремя не понять, что он несчастлив.
У Кэмерона Кроу обычная земная идиллия, ради утверждения которой Голливуд всегда был готов на все, оказывается недостижимой. Поэтому фильм звучит как неожиданный вопль отчаяния, прорвавшийся сквозь отшлифованные подводки к хеппи-энду. Отмороженный в прямом и переносном смысле Дэвид прыгает с небоскреба. Это не самоубийство - это разрыв с уютной, но дающей сбои вечностью. Назад, в конечное время смертных, Дэвид летит стремительно, но печально и долго. Только бы он долетел до "объективного" нью-йоркского асфальта, только бы почувствовал, что жизнь после этого стала настоящей...
