Станислав Минин. По сведениям «Московского комсомольца», столичные власти предлагают давать пожизненное заключение за убийство, совершенное на почве политической, расовой, национальной, идеологической или религиозной ненависти. «МК» ссылается на источник в мэрии Москвы.
Инициатива звучит настолько беспроигрышно, что ее остается только хвалить и поддерживать. Критиковать и оспаривать – себе дороже. Когда игра ведется на поле общественного возмущения, отвращения, чувства справедливости, жажды возмездия, любая скептическая нотка моментально делает тебя кем-то вроде союзника и адвоката того, кто вызывает гнев.
Однако здесь есть, о чем поговорить – и поговорить весьма серьезно.
Если подобные инициативы не просто по настроению вбрасываются в СМИ, а являются результатом длительной и нелегкой работы ума, они должны решать одну из двух задач. Задача-максимум – снизить уровень ксенофобии в обществе. Задача-минимум – удержать ксенофобов в рамках права, если победить ксенофобию не удается.
Решает ли прожект московских властей хотя бы одну из этих задач? Нет, не решает.
Далеко не всякое преступление, имеющее признаки так называемого hate crime (преступления на почве ненависти), классифицируется как таковое российскими судами. Это хорошо известно журналистам и правозащитникам, регулярно наблюдающим за судебными процессами, и для чиновников секретом быть не должно. Фашист-убийца может быть признан всего лишь агрессивным хулиганом, а призыв «Бей хачей!» - чем-то вроде безобидного боевого клича возбужденной молодежи. К кому применять суровые наказания, если трое из четырех ксенофобов у нас – простое хулиганье?
Перспектива провести остаток жизни в тюрьме может (теоретически!) остановить восемнадцатилетнего подростка – на время, пока свисающая с его ушей примитивно приготовленная лапша не превратится в принцип, идеологию, веру. Материалы журналистских расследований, публикуемых российской прессой на волне расследования дела об убийстве Станислава Маркелова и Анастасии Бабуровой, разрушают стереотип, согласно которому «наш» ксенофоб – бритоголовый малолетний дурачок с римским салютом и ножом. Речь уже идет об образованном и решительном молодом человеке с убеждениями и идеалами.
Он не боится тюрьмы. Он верит в победу нового порядка, при котором он, приговоренный ксенофоб, станет политзаключенным. Мучеником, которого свобода «встретит радостно у входа» (что поделаешь, приходится цитировать поэта с неславянской внешностью – как причудлива русская культура, за чистоту которой борются эти люди!)
Российской власти не нужны дополнительные кнуты для того, чтобы сдерживать ксенофобов – больнее от наличия этих кнутов все равно не становится. Уголовный кодекс уже составлен и принят. Нужно лишь набраться смелости, назвать проблему по имени и не прятаться от нее под стол.
И параллельно – решать задачу-максимум. Заниматься профилактикой. Чисто, как известно, вовсе не там, где убираются. Чисто там, где поддерживают чистоту. Топорный лозунг из нашего общего прошлого. Тем не менее, вполне адекватный любому настоящему.
Ксенофобом человека делает не мягкость законодательства. Ксенофобов порождают семья, школа и вуз. Не непосредственно, а косвенно – через игнорирование проблемы Другого, отношения к Другому. Через неспособность превратить проблему в действенное моралите, поданное тонко, а не при помощи холодных, безразличных клише. Через неспособность к самокритике, неспособность убить ксенофоба в себе. Не узнав себя, нельзя подать хороший пример. Не узнав себя, нельзя контролировать ни слова, ни поступки.
Вот поле для бурной деятельности. Государство не испытывает недостатка в деньгах. Оно бурлит от затей. Оно хочет казаться энергичным, пассионарным. Оно создало для себя вольготные условия, и ничто не мешает ему привлекать лучших специалистов, психологов, педагогов, коммуникаторов. У него в руках колоссальные медиа-ресурсы. Оно едва ли способно серьезно повлиять на семью, но на школу и вузы – запросто.
Но – нет. Не хочется браться за работу, плоды которой не станут съедобными сегодня, завтра и даже послезавтра. Нет, нет, нет, нет, мы хотим сегодня. Нет, нет, нет, нет, мы хотим сейчас. Мы не хотим результата. Мы хотим аплодисментов. А жесткости и игре на эмоциях аплодируют охотнее всего. Публичное бичевание всегда популярнее семинара.
