Юлия Виноградова
Пьер Кристиан Броше: "Современное искусство не чепуха, а другая форма творчества".
Фото Арсения Несходимова (НГ-фото)
С началом финансового кризиса на арт-рынке эксперты заговорили о том, что для сферы современного искусства этот процесс только пойдет на пользу. Произойдет естественная выборка – исчезнут искусственно раздутые имена, останутся только самые достойные. Но современное российское искусство отбирает не столько рынок, сколько кураторы, галеристы и очень редко коллекционеры. Собирателей актуального российского искусства немного, а уж тех, кто пытается формировать вкусы и тенденции, просто единицы. Один из них – Пьер Кристиан Броше, французский предприниматель, учредитель издательства «Авангард», выпускающего путеводители Le Petit Fute. Броше уже 20 лет живет в России и покупает работы молодых художников, часто своих знакомых и друзей. Так сформировалась его коллекция, рассказывающая не только историю российского искусства, но и его личной жизни. В 2007-м она была показана на выставке в ММСИ, а потом объехала многие города России. Сегодня этот проект, называвшийся «Будущее зависит от тебя», завершен, но Пьер Кристиан Броше продолжает открывать новые имена русского искусства. О чем он рассказал обозревателю «НГ» Юлии Виноградовой.
– Господин Броше, как получилось, что вы, европеец, бросили респектабельную Францию и приехали в непонятную, далекую Россию. Что это – личный интерес или перестроечная мода на все русское?
– Да нет, причина в бизнесе. Компания, где я работал, открыла совместное предприятие в России. Я был директором по развитию этой компании, часто приезжал сюда и в итоге остался насовсем. Здесь было гораздо интересней. Было ощущение, что ты живешь в какой-то нереальный момент истории человечества, один из главных моментов XX века.
– Вы тогда уже что-то знали о российском искусстве?
– Я достаточно хорошо знал историю дореволюционного русского искусства, конструктивизм, супрематизм. Эти направления было известны на Западе, во Франции, например, с 1980-х годов издавалось много книг о русском авангарде. А с современным русским искусством я познакомился на выставках «Париж–Москва» в Центре Помпиду и «Живу–вижу» в Берне в 1987 году. Там были Булатов, Кабаков, Захаров, Звездочетов. В это же время во Франции вышло несколько публикаций. Вот, например (показывает французский журнал 1989 года), весь номер посвящен искусству СССР. Некоторые работы, которые здесь опубликованы, теперь у меня в коллекции.
– Вы тогда захотели покупать современное русское искусство?
– Это был просто первый опыт знакомства. В России я познакомился с моей будущей женой (художницей Анной Броше. – «НГ»), показал ей этот журнал, и оказалось, что все представленные там художники – ее друзья. А в 1989-м я попал в галерею Айдан Салаховой и купил у нее несколько работ, в том числе «Продукты» Гии Абрамишвили, которые как нельзя лучше отражали ситуацию в стране. Так все началось. А почему я собираю все это до сих пор? Во-первых, когда живешь в одной стране, ты знаешь, что в ней происходит. Я убежден, что, если бы судьба забросила меня в Бразилию, я бы покупал бразильское искусство, в Китай – покупал бы китайское. Я просто коллекционер, а это такая болезнь, которая не лечится. Но скорее всего это самая приятная болезнь из всех существующих. Ты не только знакомишься с врачом и медсестрой, но встречаешь сотни приятных людей. К тому же мне нравится сам жест – давать деньги за работу. Я сразу понял, что это прекрасный инструмент для интеграции. Ты знакомишься с художниками, галеристами, и в конечном итоге этот мир далеко не самый плохой мир в области культуры. Эти люди постоянно творят, что-то придумывают, смотрят на общество другими глазами и активно влияют на него.
– За прошедшие 20 лет этот мир как-то изменился? Тогда это была своеобразная тусовка для избранных, но и сегодня этот круг достаточно узкий.
– До 1993–1994 годов в Москве существовало два сквота, где работали художники, – Чистые пруды и Трехпрудный бульвар. Единственная галерея была «Айдан», тогда она называлась «Первая галерея». Где еще мы могли собираться? Сидели в мастерских, пили водку, вино и обсуждали перестройку. Я привез с Запада особый культурный багаж – достаточно хорошо знал западное искусство и к тому же учился философии. Я помню, в Питере в 1991 году познакомился с Африкой (художником Сергеем Бугаевым-Африкой. – «НГ») и его бандой. Они меня восприняли почти как пророка (смеется), ведь я знал теории Дерриды, Лиотара, Гваттари. Сейчас всего этого нет. Сейчас как раз появилась тусовка, а раньше был просто узкий круг людей. Хотя молодые художники по-прежнему обращаются ко мне с просьбами оценить, прокомментировать их работы. Так что я продолжаю выполнять те же функции.
– Отбирая работы молодых художников, вы выполняете работу, нетипичную для коллекционера, а скорее свойственную куратору или арт-критику.
– Да, но на самом деле я совсем недавно понял, чем занимаюсь, – когда показывал свою коллекцию в 2007 году в ММСИ. Ее пришлось разбить на четыре части, и я увидел, как в работах отразился исторический процесс последних 20 лет. Меня часто спрашивают, почему я не собираю таких художников, как Кабаков или Булатов. Я их просто не застал: Кабаков уехал в 1987-м, Булатов – в 1988-м, Комар и Меламид – еще раньше. Эти монстры от искусства уехали, и знаете, как говорится, «отец умер». Это было очень сильное ощущение. Молодые художники чувствовали новое дыхание, как будто у них не было предков. Уехали, и бог с ними, а здесь нужно было как-то жить, творить, рассказывать и показывать, что происходит в этой стране.
– Молодые художники тогда почувствовали свободу?
– Знаете, когда мы с Сергеем Бугаевым были в Хабаровске, шли как-то по улице, и его через каждые сто метров останавливали – узнавали по фильму «Асса», где он играл. Помните, там есть такой момент: Бугаев приглашает в мастерскую Таню Друбич, отодвигает железную доску с надписью iron curtain («железный занавес»), а за ним они находят красную трубу – communication tube. Новая коммуникация, новая свобода. Это очень знаковый момент не только фильма, но и вообще той эпохи. И было это за два года до крушения Берлинской стены. В то же время в Москве прошли две главные вечеринки – «Гагарин-Party» на ВДНХ в павильоне «Космос» и «Мобиле» на велодроме в Крылатском. Мы танцевали под ракетами и спутниками. Представить себе такое в Европе невозможно. Это были первые, просто фантастические знаки свободы. В эти годы художники создали новый образ жизни, новые возможности для того, чтобы понять, что такое свобода. Не политики, не бизнесмены, а именно художники показывали этот путь. В России отсутствовала и отсутствует философия, я имею в виду движение мысли, как, например, мощнейшее послевоенное философическое движение во Франции. Но здесь были художники, роль которых, я думаю, мы до сих пор очень недооцениваем. Ельцин появился благодаря художникам (смеется). Это они дали возможность чувствовать себя комфортно в новой свободе. А тот же Кабаков уехал и не знал, что здесь происходило. Вот и продолжал описывать ту советскую ситуацию, в которой он жил. Он перестал быть современным художником и превратился в классика.
– Тогда вас привлекала эта свобода в творчестве художников, но времена изменились. Ваши критерии при выборе произведений тоже изменились?
 Гия Абрамишвили. Продукты. 1989. Фото из каталога коллекции Пьера Кристиана Броше |
– Мои критерии мало меняются. Я до сих пор ожидаю от художника, что он, во-первых, меня удивит, во-вторых, приятно удивит, в-третьих, расширит мое зрение, мое видение жизни и, наконец, хотя бы чуть-чуть активизирует нейроны моего мозга. Искусство для этого и существует. Не только в России, но и в мире люди не понимают, что такое современное искусство. Они пытаются сравнивать современное и классическое искусство. Это выглядит так, как будто вы ходите оценить кино глазами теоретика театра. Он сразу скажет, что это чепуха! А современное искусство – не чепуха, а другая форма творчества. Искусство существует не только ради красоты, даже классические произведения XV–XVII веков. Кроме красоты там есть очень глубокие философские, политические, религиозные мысли. Самое страшное, что может произойти с человеком, – это когда он лежит на смертном одре и чувствует, что его мозги не развивались в течение жизни. Ведь мы здесь не для того, чтобы быть как овощи.
– Помимо внутренних критериев существует ли для вас инвестиционная составляющая? Когда вы приехали в Россию, рынок русского искусства только начинал формироваться.
– Рынок начал формироваться после 2001–2002 годов, до этого это был только его эмбрион. Есть ли арт-рынок в России сейчас – это тоже вопрос. Я в этом не уверен. Появилось несколько новых галерей, какое-то количество новых коллекционеров, на последних Венецианских биеннале стали говорить, что в русском искусстве чувствуется энергия. Но по большому счету рынок не появился. Очень немногие богатые люди собирают современное русское искусство. Все говорят – нет ничего интересного. Недавно я был на открытии выставки в галерее Виктора Пинчука в Киеве. Там ходили как раз такие люди, рассматривали произведения знаменитых западных художников и рассуждали: ну вот разве в России кто-то делает такое искусство? Они не понимают, что западные художники полностью обеспечены – у них есть и мозги, и деньги. Хочется сделать бронзового кролика в виде надувной игрушки – пожалуйста. В России никто просто не может себе это позволить, все продолжают, как в 1990-х, делать то, что я называю bricolage (французское – «поделки». – «НГ»). Я пытался им объяснить: дорогие друзья, начинайте приобретать работы молодых художников, начинайте платить деньги. Это стоит не 500 тысяч долларов, как китайские художники, и не 10 миллионов, как Джефф Кунс, а тысячу, две, пять – для вас это просто смешные деньги. Но люди пока не могут понять, почему надо тратить 5 тысяч долларов за работу, с которой непонятно, что будет дальше. Но ведь вы покупаете за те же деньги бутылку вина, и вам не страшно. Если вы думаете, что для этого нужно иметь какой-то особый нюх, то это чепуха. Узнать того, кто отличается от других, просто. Когда я впервые увидел Дубосарского и Виноградова в 1998 году, было сразу ясно, что это отличные художники. Ошибиться практически невозможно. А молодых талантливых художников сейчас появляется много, особенно в регионах.
– Кстати, что сейчас происходит в регионах? Вы хорошо успели их изучить, пока возили по стране свой проект «Будущее зависит от тебя».
– Там есть люди, которые очень стараются. И госструктуры, такие как ГЦСИ в Екатеринбурге или Самаре, и частная инициатива. Самый яркий пример – Пермь, но и в Новосибирске сейчас создают Сибирский центр современного искусства, есть слух, что и в Казани планируется большой проект. В некоторых городах есть галереи, но пока очень слабые. Хотя самая большая беда, что в стране до сих пор нет ни одного музея современного искусства. То ли во всех городах Союз художников оккупировал эту нишу и не пускает другие инициативы, то ли, что вероятней, за последние 20 лет никому не были нужны ни искусство, ни культура вообще. В России не понимают, что искусство может играть свою роль в формировании образа страны. В Америке, в Европе коллекционеры – это те же бизнесмены. Их отношение к стране во многом связано с их хобби. Если политик, бизнесмен увидит, что в России есть мощная творческая среда, он поймет, что эта страна свободна и быстро развивается. Современное искусство – сильное оружие пиара, но в России эта концепция пока слабо развита.
– Проект «Будущее зависит от тебя» как раз и был одним из примеров использования современного искусства в качестве пиара.
– Да, это была инициатива одной из компаний мобильной связи. Мне предложили показать современное искусство в масштабе их зоны покрытия от Владивостока до Калининграда. Мы не поленились, привезли художников, фильмы, организовали вечеринки, лекции, на которые приходили до 800 студентов, не только истории искусства, но и изучающие бизнес. Я им рассказывал, что, если завтра они хотят быть международными бизнесменами, они должны знать, кто такие Кулик, Пепперштейн, Дубосарский, Виноградов. Без этого им может быть очень неловко, ведь их западные коллеги ходят на Frieze, Art Basel и т.д. Проект стал фантастическим событием во многих городах. В Хабаровске в июле пришло 13 тысяч человек – это очень много. Люди интересуются искусством, а посмотреть им его просто негде.
 Алексей Каллима. Лезгинка. 2004. Фото из каталога коллекции Пьера Кристиана Броше |
– Для того чтобы современное искусство развивалось, особенно в регионах, требуется ли государственная поддержка?
– Требуется государственное невмешательство. Когда богатые люди поймут, что здесь можно жить и необязательно уезжать в Лондон, они сами начнут строить музеи. Поддержка государства должна быть направлена на развитие концепции наследства, я имею в виду культурного, интеллектуального. Так чтобы люди не боялись создавать в этой стране что-то новое и были уверены, что их достижения не исчезнут, а будут передаваться через поколения. Тогда бы стали появляться новые институции, связанные с искусством. Смотрите карту музеев в Германии: прекрасный музей в Дюссельдорфе, прекрасный музей в Крефельде, Эссене, Бонне. Это как будто прекрасный музей в Москве, Звенигороде, Коломне┘
– А сами вы не собираетесь открыть музей?
– Сегодня для того, чтобы создать хороший музей, нужно иметь 50–100 миллионов евро. Мой бизнес этого не позволяет. Знаете анекдот: «Как стать миллионером? – Надо быть миллиардером и начать заниматься издательским бизнесом». Я не могу себе позволить купить работу, которая стоит больше 10 тысяч долларов, но я могу заплатить тысячу-две за работу начинающего художника. Я купил это прекрасное полотно Каллимы (показывает висящую на стене работу «Лезгинка» Алексея Каллимы) в 2004-м за тысячу долларов, а сегодня такие его работы стоят 40 тысяч евро, и это мне уже не по карману. Но зато накопленный за 20 лет опыт позволяет мне заниматься тем, что у меня действительно хорошо получается: выбором молодых художников. После передвижной выставки «Будущее зависит от тебя» появилось мнение, что мой выбор искусства является правильным. Это позволяет мне дать толчок молодым художникам. Если их работы появляются в моей коллекции, для них это большой психологический плюс. К тому же это дарит мне прекрасное ощущение, что я не старею.
