Андрей Мартынов Сергей Дурылин. В своем углу. – М.: Молодая гвардия, 2006, 880 с.
Филолог и журналист Сергей Дурылин (1886–1954) – один из самых малоизученных представителей Серебряного века. Написанная в ссылке в 1924–1932 годах, эта книга представляет собой мемуары, в основном повествующие о юности автора. Как и многие современники, Дурылин прошел увлечение левыми идеологиями, толстовством, которое в дальнейшем сменилось «идеализмом» и христианством. С Толстым он позже разошелся жестко. «Если б от меня зависело, что сохранить при гибели всей русской литературы – всю ли «Войну и мир» или лишь одну страничку из «Капитанской дочки», я бы, нимало не колеблясь, сказал: «Одну страничку».
Дурылин посещал знаменитые Религиозно-философские собрания, сблизился со многими художниками-мыслителями (Павлом Флоренским, Владимиром Эрном и другими). Его исследование отечественного менталитета «Церковь невидимого града» вышло в известном издательстве «Путь».
Из русских мыслителей Сергею Дурылину был наиболее близок Василий Розанов. По-розановски он защищает несовершенство Божьего мира. «Бог загрустил – и создал мир. Неверно, что он создал его в радости. Он создал его в грусти. Но если еще можно спорить о мире, то человека – человека-то он создал в великой грусти».
По-розановски судит народ. «Русский человек весь нецензурен. Нецензурны Пушкин, Л.Толстой, Писемский, Лесков. Руганью иногда ласкает, бранью – жалеет, матерным словом ободряет. И что-то есть страшное в том, что одинаково матерятся Толстой и мужик, – страшное и беспомощное: нежность – в грязи, грязь – в нежности – и рядом холодное, через слово «мать, мать, мать». В простонародье самое отвратительное – это. Это на Страшном суде вспомнится – когда Россию будут судить, не забудется┘ А вдруг тут-то и припомнится то же слово, но о другом. Старик Писемский, с мешками желчи под глазами, ласкающий сына бранью, – Писемский чертыханец, или бурлак на Волге, только что вытащивший малого из воды и ласково, весь мокрый, радующийся на него: – Что ты, мать твою┘ тонуть вздумал? Рукой его тронул, с улыбкой во все корявое лицо, и опять: – Живи, мать твою┘ – тут-то, при «матери»-то, – улыбка еще шире и сиятельней. Тут ничего не понять: почему бы без «матери» не поласкать, не пожалеть? Нет, непременно с «матерью». Трудно будет и на Страшном суде судить русского человека! Ох, пожалуй, понадобится «лесковская» амнистия, всемилостивый манифест».
Самому Дурылину амнистия вышла не от Лескова, а от советского правительства. Он стал доктором филологических наук, сотрудником Института истории искусств по театральному сектору (другое его увлечение юности). Хотя, наверное, Дурылин предпочел бы амнистию не от правительства или Лескова, а от Василия Розанова.
