Грузинская колыбельная в индийском танце

Соломон Волков. Страсти по Чайковскому: Разговоры с Джорджем Баланчиным/ предисловие Мориса Бежара. - М.: Издательство "Независимая Газета", 2001, 224с.

ПЕТР ИЛЬИЧ, Игорь Федорович и Георгий Мелитонович. Чайковский, Стравинский и Баланчин. Формально в книге музыковеда Соломона Волкова три героя: хореограф выслушивает цитаты из писем Чайковского - и в ответ рассказывает Волкову о композиторах, музыку которых обожает. На деле книга смешивает историко-культурные мотивы так же, как Петр Ильич в партитурах сплетал мотивы музыкальные, сочиняя, к примеру, индийский танец в "Щелкунчике" на мотив грузинской колыбельной. В диалогах вспоминают Мариуса Петипа, старый балет, Дягилева, русскую революцию, дореволюционный Петербург - и вообще аромат первой половины XX века. Здесь много сведений о труппе Баланчина "Нью-Йорк Сити балле". И прежде всего обрисовывается портрет самого рассказчика.

До самой смерти Джордж Баланчин оставался большим ребенком. Это не достоинство и не недостаток. Это констатация факта. Подобная черта характера помогала ему сочинять балеты, в которых главное - абсолютно непредвзятый взгляд на затертые от употребления классические па. Дети, с их вечным изумлением перед жизнью, задают взрослым неожиданные вопросы про известные предметы и явления. Так же рассуждает - на восьмом десятке - русско-грузинско-американский хореограф, взявшись за нелегкую задачу: рассказать среднему американцу о столпах русской музыки и русского балета.

Баланчинская манера говорить похожа на неспешно-увлеченные разговоры старых балетоманов или меломанов, готовых часами смаковать арабеск балерины Икс или смычок скрипача Игрек. (От народных рассуждений книгу, впрочем, отличает профессиональная музыкально-хореографическая образованность рассказчика.) Главная прелесть повествования - в задушевно-непосредственных интонациях, что не мешает книге быть взволнованно-страстной и часто пристрастной, как пристрастно всякое субъективное изложение объективных фактов. Именно за эту уютную "вкусность" (столь схожую со знаменитым кулинарным гурманством Баланчина) диалоги пользовались большим успехом. Книгу перевели на шесть языков, Волков получил неофициальное прозвище "русского Эккермана", Жаклин Кеннеди-Онассис переиздала опус в свой серии лучших книг по искусству, а Морис Бежар выплеснул свое преклонение перед Баланчиным в балете "Саломея", навеянном "Страстями по Чайковскому".

Книга написана именно - и прежде всего - для американского "семейного чтения", и это обусловливает ее разное восприятие в англоязычном оригинале и в русском переводе. То, что образованные американцы с интересом узнают о далекой русской культуре, для многих читателей здесь - с детства знакомые вещи. Хотя и здесь, и там классический балет воспринимается одновременно как массовое (новогодние "Щелкунчики" - неотъемлемая часть современных праздничных традиций) и как элитарное искусство, требующее специальных знаний или, по крайней мере, зрительского чутья. (Об этом Баланчин рассуждает с особым интересом.) И имена Чайковского и Стравинского одинаково нуждаются в демифологизации. А может быть - в создании новых мифов.

Баланчин в этой книге сделал важную вещь. Чайковский у него всегда сложнее, чем думают поверхностные интеллектуалы, а Стравинский совсем не исчерпывается "сухой математикой", в чем его обвиняли любители Петра Ильича и традиционного мелодизма. И в своей балетмейстерской практике, и в этой книге "Мистер Би" отучает от расхожего восприятия музыки. И не случайно в день смерти хореографа (он умер вскоре после встреч с Волковым) соратник мэтра обратился к публике, пришедшей на очередной баланчинский спектакль, со словами: Баланчин сейчас "с Моцартом, Стравинским и Чайковским".