Пахали в основном на лошадях в колхозе, но сев справляли вовремя. Ели картошку, листки, коневник, клевер, сережки орешника. Зерно мололи вручную, дома, после работы, конечно. Ребятишкам задания давали, они и крутили.
От картошки кожуру ели, высушим - и ели. А траву высушат, изотрут через сито с картошкой и с гнилой тоже истолкут, и получается мука. Ну и жарят в печке. Вкус такой, что глаза вылетают, ведь плохо, а ели, куда ж деваться. И случаи от голодной смерти были. В одной семье, знаю, трое от голода умерли, еще двоих - помню, тоже от голода, дети умирали от голода, я точно знаю. Сначала опухали, а потом умирали. А то еще падаль ели. В колхозе лошадь сдохнет, кто наиболее сильно голодал, женщины с топорами пойдут, откопают ее, да еще и подерутся, да и делят ее. Бывало, идешь мимо их домов, видишь их ребятишек, сидят на крыльце и видишь: сидят, мясо грызут, а довольные! А они сами-то, пузатые от голода, страшные, но, может, от этого и живы-то хоть остались. Личное хозяйство спасало, особенно коровой спасались. Сеяла у себя картошку, огурцы, лук. У меня было 40 соток. Но сдавали налог картошкой, сушили картошку для посылок на фронт, на семена оставляли. Оставалось не так много, семья-то большая.
А отдавали 5 центнеров - 500 кг картошки. Овцы у меня еще были, правда, 12 штук, по одной овце каждый год сдавали осенью или 45 кг мяса. А бывало так, приходят и берут безо всякого. Это финагент, председатель сельсовета. Ловят овцу, и так у каждого. Начинают с конца и постепенно все село проходят так. Да еще посмотрят, которая побольше. С меня 50 руб. займов брали каждый год, хотя ни копейки денег не было. Откуда у нас деньги-то? У которых трое-четверо детей, нет денег, вызовут вечером в сельсовет, она скажет: "Помилуйте, дети голодные, денег нет, подождите, маслица накоплю, продам". А председатель возьмет, с крыльца так ее толкнет - ножки кверху! Да, были такие случаи. "Чтобы завтра займ был и баста!"
Наиболее тяжелое время в войну это 1942 год. К этому времени уже всех, кого можно было взять мужиков, - взяли, сеять некому, иногда и в невспаханную землю сеяли, а что там вырастет-то? Ну и ничего и не было, да и запасы, которые еще были, полностью кончились. Да и надежда была, что вроде не оставит нас государство-то, не даст умереть с голоду. А когда поняли, что это так мы надеялись, а на самом деле не на кого было надеяться, эти годы голодные были. Умирали от
голода много, я только четверых знаю, которые умерли от голода. Дети многие вообще лет до 8 нагишом летом ходили, помню. И колхоз не помогал, а где ему взять-то? Наоборот, видят же, что в семье четверо ребятишек, и все равно, смотришь, овцу от них гонят, теленка.
Денег наличных не было. Какие деньги? Не знали, что это такое! Пенсию на девчонку давали мне 50 рублей, а там займ заплати, налог на землю, и ничего не останется. А стакан соли стоил от 35 до 70 рублей. А налоги были за 1000 рублей! А займы, скажут тебе столько - где хочешь, там и ищи деньги, никого это не волновало. Коровенка есть, маслица скопишь, продашь, и деньги внесешь в займ. А продавать ходили пешком и в Городище, и Пензу за 45 километров. Займы ведь каждый год проходили, а то в какой-нибудь год и два раза. И никто не упрашивает, придут и отдашь, сколько скажут. И холстишко кой-какие на базаре продавали, тоже деньги - в займ или налог.
На рынке, в основном покупали соль, ну, может быть, иной раз чего-нибудь для детей из одежды. Продавали от нужды и покупали от нужды. Ну кто занимался валенками, валенки продавал, кто что мог, в общем.
Кроме займов, платили еще налоги: налог за огород за 40 соток - платили 1000 рублей, страховку, за корову, налог на мясо - 45 килограммов, 12 килограммов масла, 75 яиц, 2 килограмма шерсти и обязательно одну шкуру овечью или телячью, потом за посадки яблони или смородину и за пчел по ульям. Выходило очень много, очень много, но не считали как-то, платили и платили, потом повинности были: колодец поправить, дорогу копать, на окопах, на дровах, на аэродроме, и работа в колхозе по 12 часов.
Больше земли не разрешали брать, хотя пустующие земли были, не засевали их. Самовольно возьмешь, налог увеличивается. Так думаешь: спаси, Бог, если это все вернется, спаси, Бог! Колхозные куры околевали, их ощипывали, отваривали и давали ребятишкам. Овца у кого сдохнет - уже спорят, кому идти делить. А как по улице-то днем пройдешь, ребятишек видишь, сидят около своих домов голодные, да и просят тебя: е-е-е-е-есть! Тогда ведь полно ребятишек-то в семьях было. В магазине ничего не было, ребятишкам штаны из матрацев шили, выпустят из него перья и шьют. Чего жили, горе! Ни дней отдыха, ни праздников, ничего этого не было. Октябрьскую раз председатель делал нам. Выписали мяса, капусты, пшена, сварим щи и поужинаем бригадой.
Песен, конечно, не пели, плакали. Если кто так простирнуть ребятишкам на несколько часов останется, так председатель вдоль реки проходил и если увидит, подойдет, таз с бельем в речку летит. Строго было. Все новости узнавали по телефону в сельсовете, радио не было, газет тоже не видали.
Беременные до конца работали, месяц до родов, самое большое 1 месяц после, а потом на работу. Ведь по трудодням получать будет нечего. Ведь ни декретных, ни больничных, ничего не было. Старались работать до последнего. Огороды свои пахали на себе.
В годы войны люди лучше относились друг к другу, беда-то ведь общая. Мы, к примеру, четыре подруги были, у одной сделаешь чего-то сегодня, у другой завтра, как-то выходили из положения вместе, поддерживали друг друга. Выручали друг друга и картошкой, и молоком.
Эвакуированные жили в селе из Москвы. Работники из них конечно, никудышные были, не умели работать-то, да и не было у них ничего, как и у нас тоже. Боялись уполномоченного, который, конечно, питался лучше, он жил у кладовщика и, конечно, питался не как мы. Старались не попадаться. Но все-таки 3 женщины попались. Они взяли по 100 граммов зерна. Так скажу, что опоносились они со страху-то! А ведь голодным детям несли. Хорошо, что только штраф заплатили!
Думаю, что в годы войны не продержались без колхоза бы, кто вспахал бы? Это хоть ребятишки, а пахали, мужчин-то не было! Людей так работать заставлял страх гибели от голодной смерти. Собирали теплые вещи: кто чего сдаст, кто моток пряжи, кто носки, кто еще чего, не знаем только, доходили оно до фронта или нет.
Григорий Викторович П., Пензенская область
В колхозе я начал работать с 11 лет. Жил я в большой семье: отец с 1884 года, мать с 1897 года, кроме меня было еще 3 брата и сестра. Брат с 1917 года, другой с 1918 года, третий с 1924 года, а сестра с 1925 года рождения. Двое старших братьев перед войной были женаты. А мне исполнилось как раз 18 лет. 22 июня 1941 года в Сюзюме был праздник окончания посевной. Ну само собой разумеется тут выпивка была, гармонь, банкет, смех. И тут, помню, кто-то крикнул: "Война". А потом что-то смутно помню. Помню, что беготня началась, помню женский вой, помню повестки разносят уже под вечер. Как-то подрастерялись все. Помню, женщины провожали своих до Кузнецка аж пешком с узелочками еды. Горе как-то враз навалилось, словно оборвалось чего-то.
В общем, взяли меня. Воевал больше на юге, был автоматчиком. В апреле 1944 года под Одессой был ранен. Помотался по госпиталям, отняли половину легкого, селезенку. Одесса, Днепропетровск, Николаев - города, где я лежал в госпиталях. Ну про них отдельно надо рассказывать.
В общем, проверяли меня, проверяли и все-таки комиссовали до дома, да еще и провожатую сестренку дали. Приехал домой. Брат, с 1917 года который, он не воевал: по болезни его оставили, а два других с 1918 и 1924 - воевали. Живы пришли оба - война пощадила. И я хоть и калека, а живой. Выходит, трое на войне были и все трое вернулись. Так вот повезло.
А так, конечно, из села мало кто вернулся, народу мужиков наших погибло много. Так вот. Вернулся я, и меня назначают в колхозе бригадой полеводческой руководить, т.е. бригадиром. А в бригаде 60 человек - в основном женщины, ну и ребятишки лет по 13-15. Работали они за трудодни. Норма трудодней была не меньше 150. И начисляли им по 200 грамм муки на один выработанный трудодень. Начисление производилось с 1 января по 1 августа. За этот период получалось где-то по 50 кг муки на одного. Если семья работала, то получалось больше. За особо хорошую работу выдавали по 5 кг овса, из которого кисель варили. Работали тогда все хорошо, старались даже не опаздывать, потому что трудно было представить, что тебя вызовут в правление колхоза и там будут ругать. Люди стыдились тогда.
Работы было много. Ложился я в 12 часов, когда посевная или уборочная шла, а вставал в 3 часа утра. Объезжал звеньевых своей бригады и говорил, чем будем заниматься. Техники у нас не было. Только 4 комбайна "Сталинец", но они не самоходные, их возили на быках. А так - все вручную делали. Например, жать надо. Норма на жатве - 80 соток на одного. Да, женщины и больше жали, друг с другом соревновались, даже до работы приходили многие и начинали жать, чтобы только не отстать во время работы бригады. Подростки в бригаде выполняли "подхватные" работы: воду возили, пололи. Никаких поблажек подросткам не было тогда. Приходили со всеми и уходили с работы, когда взрослые закончат. У меня даже такое деление в бригаде было: звено подростков, звено девушек, несколько женских звеньев. Звено пожилых. И в зимнее время дел было достаточно. Бригады корма возили. В колхозе было в то время 90 лошадей, штук 150 коров, и около 3 тысяч овец.
Колхоз сеял рожь, пшеницу, овес, просо, картошку, горох. Урожаи хорошие были, потому что и сеяли вовремя, и убирали вовремя. Потом косили вручную, пололи тоже вручную. Все делали качественно. Копали иной раз лопатой. Пшеницу центнеров 20 с гектара тогда убирали, по 40 000 тонн зерновых сдавали. И ничего не давали нам, хотя так наверное выполняли. Контролировало "Заготзерно", и, как я понимаю, контроль со стороны их был очень сильным.
Людей спасала картошка - с мукой терли ее, пекли лепешки. Личное хозяйство - оно и спасло. У нас была, например, корова, 3 овцы, поросенок, с десяток кур, земли соток 25. Как сажать картошку - от женщин отбоя нет. Тут посевная, а их тоже надо понять, не вскопают огород, не посадят картошки - считай, смерть. А лошадь не дадут в колхозе - каждая на учете, да и слабые они после зимы-то. Лопаткой женщина не может вскопать. Только один выход - впрягаться в плуг и еще 4-5 подруг - соседок позвать и пахать. Вот и просят меня отпустить, плачут, деньги предлагают, водку. А на меня-то начальство тоже давит! Но никогда ничего у них не брал: знаю, ведь последнюю копейку потратила, лишь бы эту несчастную поллитровку купить. Как-то выкручивались. Иногда и на себя риск брал - отпускал. И помногу. Но женщины меня никогда не подводили, потом сколько скажу, столько и работали!
На огородах своих в основном картошку сеяли и просо. Урожаи картошки в те времена отменные были. В один год, помню, мы собрали с 17 соток 93 мешка. Жили на картошку, на свою надеялись. Колхоз ничем не мог помочь. Такие времена тогда были, что и семена колхоз сдавал вместе с зерном, лишь бы только выполнить план, а потом платил в 3 раза дороже весной и покупал, чтобы отсеяться.
Работали тогда хорошо все, хотя и трудно было. У меня минимум, как у бригадира, было 800 трудодней. В колхозе было 6 бригад. Уполномоченный прямо-таки "висел" над нами. Да иногда и не один он был, а несколько их было. И получалось, что они часто мешали нам, да и друг другу мешали, часто ругались между собой.
Работать еще бы ничего, вот налоги, займы - здесь, конечно, у женщин настроение падало. Займы по 25 рублей каждая подписывалась. Колхоз оценивал трудодни в деньгах и перечислял сумму, примерно в 1200-1500 рублей в займ. Здесь слез много было. Конечно, люди понимали, что надо, но если ведь не было. И то слушать не хотели. У одной 7 человек детей, не сдавала в займ - увели корову. Вот так. Грабили скотину. Люди боялись - и это тоже было.
Деньги доставали через рынок. Благо, Кузнецк рядом, продавали мясо, молоко. Помню, 3 литра молока стоили 30 рублей. Покупали сами одежду, обувь, деньги привозили. Кроме займов, сельхозналоги были: мясо надо сдать 40 кг, яиц - 75 штук, шерсти - по 400 граммов с овцы, масла - 10 кг, картошки, военный налог - 1200 рублей, бездетность - 60 рублей, страховка. Я и говорю, для того чтобы, например, заплатить денежный налог, надо что-то продать. Стремились заплатить все.
В магазинах, кроме водки, ничего не было, но люди не пьянствовали, некогда, да и не на чего. Работа, работа, работа. Праздник какой-нибудь церковный, зимний, разрешат дома отметить - вот единственное. К осени - с питанием получше было: картошка поспевала, капусту, огурцов можно поесть. Зимой, ближе к весне - здесь уже хуже. Но все равно, народ как-то не унывал и песни пели, молодежь на улицу ходила, частушки пели.
Бригадир, бригадир, косматая шапка,
Кто бутылку принесет -
Тому и лошадка!
У меня свободного времени никогда не было. Я все время с бригадой был. У женщин тоже, откуда оно? Летом - поле, огород, скотина, осенью - заготовка дров, огород, зимой - вязали носки, варежки, корма возили, дрова, весной - огороды, поля, скотина.
Мне пенсию в войну по ранению платили - 90 рублей. А потом, когда узнали, что я работаю бригадиром, пенсию отменили: можешь работать, пенсию получать не должен. Вот так мы и жили. Я только в войну узнал, что такое женский труд. Я нигде не видел большего труда женщин ни до, ни после войны. Кроме как в войну. До войны много ли мне, неженатому, надо было. Прихожу с работы, поел, лег спать, встал, опять пошел. Все. Ничего меня больше не касалось. А в войну я увидел, как женщины работали и страдали, как плакали. Кроме работы в поле и на огороде дома, надо думать постоянно, как прокормить детей, как уберечь их от болезней, как вытянуть их.
А ведь умирали дети, умирали, лечить нечем. Смертность была, правда, небольшой, грудных тогда не было почти, а если кто и рожал, то в поле, если летом. Родит она на полосе, а дня через два - опять в поле. Если некому сидеть, подыскивали работу поближе, а так - сдавали бабушкам или тому, кто дома в этот момент постоянно находился.
Тогда ведь большими семьями жили, может, люди и поэтому еще выжили.
Всякое, помню, было. И воровство было, овец воровали, и дезертиры были, даже офицер один ездил по деревням с поддельными документами. И эвакуированные в Сюзюме жили. Наши им кто молоко, кто лепешки таскал, потом колхоз им кое-чем помогал.
Тогда и люди боялись, и законы были жесткие, да и у людей стыд какой-то был. Раз надо работать, что же - будем работать, вот ведь как раньше рассуждали.
Стеснялись лепешки с травой друг перед дружкой есть - старались это делать от глаз подальше, не хотелось, чтобы люди думали, что я, например, голодаю. Мы, бригадиры и председатель, ничуть не лучше жили. Такие страдания, как и у всех, были, все тяжести тащили вместе с народом. Мы, бригадиры, сами-то уполномоченных боялись - люди они приезжие, могли и резкими с людьми быть, а нам нужно думать, потому что среди этих людей, колхозников, мы жили.
Все старались изъять. Я думаю, что колхозное производство не могло обеспечить самих колхозников минимумом продовольствия, сами колхозники обеспечивали себя, да еще и сдавали налоги.
Конечно, безобразия в те времена были. Эти безобразия со стороны начальства прикрывались Сталиным. Ну а мы верили, обязаны были верить. Помню, работали день и ночь, бесплатно и за страх, и за совесть. Все было. Вспоминая все это, я думаю - нет, ни за что не хочу пережить заново те годы.
Семейная история Андрея Павловича С. была записана в феврале-марте 1993 г. И.Е. Штейнбергом в Ростовской области.
┘Пошел на войну, попал в плен. Мать получила письмо - пропал без вести. А жена сочла, что погиб, и вышла замуж, ну, она не вышла, а гуляла. Но потом пришел я и сказал: "А ведь я, когда с плена сбежал, я домой не попал, а опять на фронт". В плену я был всего 1,5 месяца, а на Украине болтался без прав, без документов 1,5 года - местность-то была оккупирована.
В плен я попал под Полтавой, а оттуда нас погнали в Житомир, оттуда я убежал. Решил - чем умирать лежа, лучше умереть стоя - рискнул. Думаю, убьют так убьют, лучше, чем голодной смертью умирать. У нас там в плену врач был тоже наш, пленный. Вот мы его спрашиваем: "Скажи, при таких обстоятельствах, как мы тут живем, сколько мы сможем протянуть?" А там яр был, кто умирает - того туда сваливают. Он нам говорит: "Не больше месяца". И вот мы втроем (там еще дружок у меня был) болтаем так, потом просыпаемся утром, а наш один уже мертвый. Я говорю: "Ну что, Леша, так будем ждать, пока мы так будем?" А его погрузили на телегу, повезли в яр. "Давай попробуем тикать", - говорю я. А он: "А как? У нас ведь там полицаи (это наши предатели)". Там был летный городок - несколько домов. Нас в казармы загоняют на ночь. Этот городок огородили проволокой, вышки поставили по углам, охрану с пулеметами. Днем мы свободно гуляли по двору, а на ночь полицаи загоняют в казармы, чтоб никто не выходил. Думаем, как же нам выйти? Нас же полицейский не выпустит ночью из казармы. Решили так. Воды нет в казарме, а за казармой колонка есть. Полицейский кричит: "Кому воды - идите, набирайте, пока видно". Вот мы за водой, а рядом туалет, мы в туалет. Мы зашли в туалет, как кто идет - мы садимся, как уйдут - мы опять встаем. И так дотемна. А было это как раз под праздник 7 ноября, заморозки начались, снежок прошел - прохладно было. Нам нужно было до ограждения, до проволоки добраться. А на небе тучки, то закроют луну, то все видно. А на всех углах немцы. Пробираемся до проволоки, а она тройная (в три ряда). Вот, значит, берем ее и ломаем. Лагерь новый был, так еще ж не подключили. Надломили одну проволоку, тихонько отгибаем ее - она же вся бренчит. Затем ползем к другой - часа 2 ломали ее. Вот поломали все три. Я поменьше был ростом, пролез туда, а он лезет, лезет и зацепится за проволоку - она как забренчит. Мы тогда тикать бегом. А рядом с лагерем балочка. Мы туда. А он как услышал, немец-то, - сразу ракета. Ослепила нас - мы бегом, тикать. Ракета потухла - он нас потерял, а мы тем моментом дальше побежали, нас не видно.
Пока они подняли тревогу, мы до леса добежали. Немцы ракеты бросают, но нас не достают. Бежать нужно, а силы нет, слабые, голодные были. Добежали до леса, и сил нема. А там почва влажная, вода близко. Там канавы такие, когда дожди - они полные воды. Вот мы до них добежали и больше не побежали, сил нет. Слышим, бегут, бегут немцы, кричат. А собак у них не было, лагерь-то новый. Вот они добегают до нашей канавы, перебегают ее и стреляют. Нас не заметили, а мы лежим тут в метрах 20. Мы там пролежали всю ночь - а вдруг засада. Ждут, что где-то зашевелятся, заговорят. А мы лежим, позастывали совсем, ноябрь же. Светает, скоро нас видно будет, что делать? Нужно подниматься и идти. Встали, пошли по лесу, грибы мерзлые сбиваем ногами, грызем. А куда идем, сами не знаем, то ли на юг, то ли на север - сами не знаем, только чтобы дальше от лагеря.
Идем, смотрим - впереди село. Видим, идет немец и гонит перед собой одного пленного. А мы навстречу. Он на нас покосился. Заходим мы в крайнюю хату, а там двое детей - девочка и мальчик.
- А где мама, папа?
- Папы нема, а мама пошла до соседей (праздник же 7 ноября).
Девочка побежала, позвала мать. Мать приходит. Мы ей: "Дайте что-нибудь поисте". Она говорит: "Хлеба немае. У меня борщ ведь есть".
А в этой деревне немцев уже вроде нет, остались одни полицаи.
Она нам самогонки налила. А уж вечереет. Мы просимся ночевать. Она говорит: "Вы знаете, хлопцы, надо до старосты идти, мы не можем оставить, такой закон". Пошли до старосты. Хозяйка говорит: "Да, хлопцы, у вас же вшей богато". А вши были в голове, везде. Ну, она взяла барахло все наше и на мороз.
На завтра позавтракали, покормились и говорит: "Нате вам топор и пилу". (Такая большая - вдвоем пилить.) А кругом леса, леса по Украине. "Идите и знайте, в какое село идете, из какого вышли. Вот только выйдете за село, вас встретят полицейские. Говорите, что мы тут живем - идем лес пилить, рубать. А если будете доходить до другого села, то говорите, что пилили лес, идете домой".
Вот мы пошли и ослабли окончательно. Жрать, без конца бы жрал, да не знаешь предела. Так и идем из села в село. Зашли в одно село. Прошли все его, одна крайняя хатка осталась, а дальше на Украине через км 5 еще будет село. Решили зайти в эту последнюю хатку, попросить немного поесть. Зашли, смотрим - стоит мужчина, молодой парень, такой, как и мы, только в солдатской одежде. Поздоровались.
- Погреться можно?
- Можно.
Он спрашивает: "Откуда вы?" - "Да с лагеря, с плена бежим", - говорю, правду всю говорю.
- А я только тоже три дня как из плена пришел.
А так он чистый, мы смотрим, как солдат.
- Как-то ты не похожий, что из плена.
- А я не был в плену. Нас как забрали немцы...
А я ему: "Где ж тебя забрали?" - "Под Таганрогом". А это родина моя.
- А скажи, что у кого дома территория занята немцами, идите домой. Мы и пошли домой. А у кого нет - того в лагеря. Вот я и пришел домой.
- Вы знаете что, хлопцы, не ходите никуда. Я сейчас пойду к старосте, он мой друг хороший, и я поговорю с ним, он оставит вас в нашем селе, как-будто вы наши жители.
А нам бы окрепнуть. Мы же не знаем, куда идти, документов-то никаких.
И пошел он. А мы сидим, сидим. Я и говорю: "Алеша, а не ловушка это? Пошел же до старосты, давай тикать". А нема никого, он один был в комнате, бросил нас и ушел. Только мы хотели идти, а он приходит один. Подходит и записку мне и ему дает и ордер на продукты. Картошки дали 2 или 3 пуда, жита, чтоб хозяева получили. Расселили нас к родным хозяевам. Приходим по адресу, предъявляем записку - не возражают. Мне попался хозяин - поляк. Старик и девочка маленькая, старушка. Мы там 3 месяца прожили, подкрепились, стали ходить в лес за дровами, дрова носили хозяевам. Вызывает нас староста, а мы его еще не видели. Приходим, а он и говорит: "Вот что, ребята, сколько мог я, столько вас и спасал. Вот у меня приказ от немецкого коменданта - всех до единого пленных в лагерь. Выбирайте одно - или идите в лагерь, или убегайте. Больше я вас держать не могу, не в состоянии".
- Да куда ж нам деваться? Документов ведь нема. Ну, напишите нам справку, что мы у вас прожили столько, что мы жители ваши что ли.
- Ну что, ну, напишу вам я эту справку, но у меня нет ни печати, ни штампа. А что эта даст бумажка? Ничего!
- Ну мы просим, ну напиши.
- Вы знаете, вы пройдите в следующее село, там староста, а у него есть русская печать. А немцы пока верят русской печати тоже, поскольку они своих еще не выдали. Вин вам даст, печать наложит, тогда вы сможете свободнее идти хоть. Все-таки документ, кто вы, откуда. А там ведь партизаны появились, до партизан не попадетесь, там документам не поверят. Там не то, там испытание большое было.
- Ладно, черт с ним, с испытанием, испытанье мы уже пережили.
Геннадий Петров 
Дарья Гармоненко