Спешит Онегин одеваться

Как же без сапог-то? Винсент Ван Гог. Пара сапог. 1887. Музей Ван Гога, Амстердам

Если посмотреть на фотографии людей XIX века, то бросается в глаза, что одеты они весьма однообразно, особенно мужчины, которые как под копирку, достаточно глянуть что-нибудь вроде «А.П. Чехов с артистами Художественного театра». Тем удивительнее – какое внимание уделялось в прозе того времени одежде! Я уже писал об этом, но тема неисчерпаема и нуждается в пояснениях.

Одевание-обувание представляло собой длительный процесс, причем чем богаче был человек, тем более сложным являлся его гардероб и соответственно сам он со своими костюмом-обувью не справлялся. Ни надеть (обуть) их на себя, ни поддерживать их в порядке порядочный (невольный каламбур) человек не мог. Отсюда и необходимость слуг, и потеря массы времени на те процедуры, на которые у нас сегодня уходит пара минут. А раз времени и сил на них тратилось изрядно, то и описания в литературе становились неизбежными, и нас они не должны ни удивлять, ни раздражать.

Одежда тогда была без резинок, и это отсекало возможность существования трусов, колготок, лифчиков, да и носков в привычном нам смысле. Не было молний, липучек, кнопок. Резинка изменила жизнь человечества, возможно, не меньше, чем паровая машина, произведя революцию в одежде. Мы не задумываемся, почему спортивное трико или шорты с нас не спадают, а сто лет назад хоть штаны, хоть подштанники надо было удерживать поясом или подтяжками. То же самое чулки, а после носки – их тоже прикрепляли разными способами к брючине.

Джойс не случайно писал о герое «Улисса»:

«Что несло ему раздражение в его сидячем положении?

Стесняющее давление воротничка (размера 17) и жилета (о пяти пуговицах), двух предметов одежды, излишних в костюме зрелого мужчины и неспособных к упругому растяжению при изменениях массы.

Каким путем его раздражение было смягчено?

Он снял с шеи воротничок, вместе с черным галстуком и отстегивающейся запонкой, и положил на стол слева. Последовательно, в обратном направлении, он расстегнул жилет, брюки, сорочку и нижнюю рубаху… Последовательно он отъединил подтяжки брюк от каждой из шести, за вычетом одной, подтяжечных пуговиц, расположенных парами, из коих одна пара была неполной».

Снять носок было для него не легче: «…нагнувшись, развязал шнурки, расшнуровал оба ботинка и по очереди снял их вторично, отлепил несколько промокший правый носок… поднял правую ногу и, отстегнув лиловую эластичную подвязку, стянул правый носок».

Стирка, глажка требовали больших физических усилий, начиная с розжига печи и натаскивания воды, так что от фигуры прачки нельзя было деться. Недаром у Александра Грина самостоятельность в быту выступает синонимом бедности: «Всю домовую работу Лонгрен исполнял сам: колол дрова, носил воду, топил печь, стряпал, стирал, гладил белье».

Из наблюдений о платье и сапогах вырастала целая философия как в гончаровском «Обломове»: «Что такое другой? – продолжал Обломов. – Другой есть такой человек, который сам себе сапоги чистит, одевается сам, хоть иногда и барином смотрит, да врет, он и не знает, что такое прислуга; послать некого – сам сбегает за чем нужно; и дрова в печке сам помешает, иногда и пыль оботрет...» И далее:

«Барин! – повторил Штольц и закатился хохотом.

– Ну, джентльмен, – с досадой поправил Обломов.

– Нет, нет, ты барин! – продолжал с хохотом Штольц.

– Какая же разница? – сказал Обломов. – Джентльмен – такой же барин.

– Джентльмен есть такой барин, – определил Штольц, – который сам надевает чулки и сам же снимает с себя сапоги.

– Да, англичанин сам, потому что у них не очень много слуг, а русский...»

У лакеев имелась собственная гордость: «А кто там сапоги-то с вас станет снимать? – иронически заметил Захар. – Девки-то, что ли? Да вы там пропадете без меня!.. Там, слышь, служат господам все девки. Где девке сапоги стащить? И как она станет чулки натягивать на голые ноги барину?.. Все не то теперь, не по-прежнему: хуже стало. В лакеи грамотных требуют; да и у знатных господ нет уж этого, чтоб в передней битком набито было народу. Все по одному, редко где два лакея. Сапоги сами снимают с себя: какую-то машинку выдумали! – с сокрушением продолжал Захар. – Срам, стыд, пропадает барство!»

Сам Захар исправно «утром ставил самовар, чистил сапоги и то платье, которое барин спрашивал». Хотя порой и страдал за свою службу: «Ты, лысый чорт, мне давеча опять нечищеные сапоги подал: смотри, чтоб я с тобой не разделался...» Но он терпел, ведь «Захар не умел представить себе другого барина, кроме Ильи Ильича, другого существования, как одевать, кормить его». Отсюда бесконечные: «Захар! – закричал он. – Одеваться Илье Ильичу!». «Едемте же скорей! Велеть вам одеваться давать?». «…пожить без халата, без Захара и Тарантьева, надевать самому чулки и снимать с себя сапоги…». «Вчера ночевал в городе, в дрянном трактире, одетый, только сапоги снял, и Захара не было». «Илья Ильич почти не заметил, как Захар раздел его, стащил сапоги и накинул на него – халат!»

У других классиков то же самое. Сергей Аксаков: «Федор! подавай одеваться Александру Семенычу…» И Федор вошел с платьем». Лермонтов: «Был ли он встревожен, когда ты ему подавал одеваться?» Лев Толстой: «…отвечал Левин и велел Кузьме подавать одеваться». Ну и, конечно, Пушкин: «…Вбегает / К нему слуга француз Гильо, / Халат и туфли предлагает / И подает ему белье. / Спешит Онегин одеваться». А Достоевский со своей страстью к извращениям унижал героя в «Игроке», заставляя его выступать в роли лакея:

«…затараторила она вдруг, – во-первых, сыщи чулки, помоги обуться… Где же мои чулки? Обувай же меня, ну!

Она выставила действительно восхитительную ножку, смуглую, маленькую, неисковерканную, как все почти эти ножки, которые смотрят такими миленькими в ботинках. Я засмеялся и начал натягивать на нее шелковый чулочек… В эту минуту я обувал другую ножку».

И у того же Толстого мы находим, как было непросто выполнить простую операцию: «…с визгом и топотом побежали наверх одеваться, и одеваться так, чтобы как можно более походить на охотников. Одно из главных к тому средств было всучивание панталон в сапоги. Нимало не медля, мы принялись за это дело, торопясь скорее кончить его».

Я уже писал про шуршание юбок и платьев как основной звук в быту XIX века. Но был и второй, не менее навязчивый. Толстовское «Детство»: «Я изучил его походку и всегда узнаю скрип его сапогов… Впросонках меня вдруг поразил очень знакомый скрип сапогов… через час времени меня разбудил тот же скрип сапогов». Его же «Семейное счастье»: «Но все эти люди, носившие мягкие без каблуков сапоги (Татьяна Семеновна считала скрип подошв и топот каблуков самою неприятною вещью на свете)...» И ранее у Гончарова: «…заслыша скрипучие сапоги Захара». Тургенев специально отмечает: «Сапоги он носил козловые, без скрипу, и выступал очень мягко». Преследовал этот звук и Чехова: «Сзади председателя послышался осторожный скрип сапог… в новых сапогах со скрипом, сидит за столом и «кушает» чай». Гиляровский поясняет нам: «…нестерпимо скрипел своими сапогами – тогда была мода носить сапоги со скрипом». Поэтому его сверстник Мамин-Сибиряк про скрип готов писать без конца: «Сапоги со скрипом завел, пуховую шляпу – так петухом и расхаживает… И платья себе навез из ярманки форсистого, и сапоги лаковые со скрипом… Я в лавку к Груздеву торговать сяду, заведу сапоги со скрипом… надел новенькие козловые сапоги «со скрипом» и в этом старинном костюме отправился в гости, хотя у самого кошки скребли на душе». Скрипели не только сапоги: «…с легким скрипом своих щеголеватых ботинок вышел» (у Боборыкина).

Но в начале XX века мода постепенно начала сходить на нет. И чеховский Епиходов вопрошает: «…купил я себе третьего дня сапоги, а они, смею вас уверить, скрипят так, что нет никакой возможности. Чем бы смазать?» Черта под скрипом подведена.