Стихи – это неизбежность

Проникновенный лирик Бахыт Кенжеев.  Фото из архива Павла Крючкова

Павел Крючков, литературный критик, звукоархивист, музейный работник, заведующий отделом поэзии журнала «Новый мир»

Памяти поэта

Бахыта Кенжеева похоронили в той стране, имя которой обозначено на обложке его второй книги. Название – прописными русскими, на обороте – Autumn in America.

Надписывая, он сказал (свидетельствую): «…тут есть неточность, «Америка» в данном случае – это из разряда таких слов, как «пустырь», «поле» или «набережная». Вообще-то все должно быть со строчной. Не так уж важно, но ты запомни». При составлении позднее избранного к его юбилею это вспомнилось при перечислении кенжеевских книг на клапане суперобложки. Рядом – краткая биография. «Издательство Независимая газета».

«…Один из самых проникновенных лириков второй половины уходящего века».

Однажды после звукозаписи авторского чтения, немножко дурачась, решили сотворить интервью «для архива». Минут на пять. На дворе стояла весна 2002 года.

«…Мои стихи для меня – это неизбежность. Может быть, я рад бы их и не писать. Я полтора года назад был в депрессии, очень боялся, что дар меня оставит. И вдруг понял, что, если он оставит – все будет гораздо комфортабельнее и удобней. Тогда я смогу переключиться «на другую передачу», как говорят автомобилисты, и дожить свою жизнь гораздо спокойнее и, может быть, даже счастливее. То есть в некотором роде это, с одной стороны, благословение, а с другой – крест…»

Прости, дорогой, никогда я не думал, что доведется поминать тебя на газетном листе.

Помнишь, как ты завершил свое – памяти Аркадия Пахомова? Лучше и не сказать, наверное. Поэтому просто сниму кавычки. Прощай, золотой поэт.

Данил Файзов, поэт, культуртрегер

Верный юношеской дружбе

Сейчас, после ухода Бахыта, хотелось бы сказать о двух вещах, характерных, впрочем, и для тех из его коллег по «Московскому времени», с которыми мне более всего довелось общаться, – для Сергея Гандлевского и Алексея Цветкова. Это бесконечное остроумие и безусловная верность дружбе. Не раз мне доводилось общаться с ними в тесных компаниях, и каждый раз я поражался, как мгновенно они реагируют на реплики друг друга, и это никогда не было заученными остротами и цитатами из сборников анекдотов, каждый раз это было оригинальное высказывание. Когда застольный юмор не имеет задачи получить какие-то бонусы в виде повышенного внимания женщин и товарищей, а является оселком, на котором оттачивается ум поэта, позволяя ему не затупляться и не ржаветь. Мне кажется, что кроме этой задачи остроумие играло еще одну важнейшую роль. Несколько значительных поэтов, много переживших вместе в юности – вплоть до расставания, казалось, навечно таким образом исключили из своих взаимоотношений возможность соревновательности, выстраивания иерархий, мол, один из нас самый талантливый, второй поменьше, ну а третий – он третий. Конечно, они прекрасно знали себе цену, но такой взгляд возможен, только если относиться к себе и друзьям исключительно серьезно. А вышла полувековая дружба, которой можно только восхищаться.

И еще – я прекрасно помню, сколько Бахыт сделал для своих ушедших друзей. Как он готовил, пристраивал, находил деньги для издания книги покойного Александра Сопровского (начиналось еще в 2002 году, вышла книга в 2009-м). Помню, что после ухода Александра Казинцева, с которым их давным-давно развела судьба по разным лагерям, и Кенжеев, и Гандлевский, и Цветков написали очень искренние достойные слова, не упоминая о древнем размежевании. Они всегда оставались верны юношеской дружбе. Хоть и новым открыты.

И кстати, подтрунивая, и порой жестко, друг над другом, над самой дружбой никогда не смеялись.

Андрей Коровин, поэт, литературный критик, культуртрегер

Бахытство, растворенное в крови…

Мы познакомились, когда Бахыту было 53. А сейчас мне и самому уже 53. То есть нас связывает 20 лет знакомства и общения, хотелось бы думать, что и обоюдной приязни.

Общаться с ним было счастьем. Дружество было его профессией. Бахыт приходил как праздник – и приносил с собой праздник. Его остроты были понятны посвященным и иногда слегка обидны для непосвященных. Его дружеский троллинг был неотъемлемой частью его образа.

– Бахыт, мне сказали, что ты в Москве. Давай сделаем твой вечер в Булгаковском! – звоню я ему на московский номер.

– Коровин, ты знаешь мой прайс: бутылка крымского портвейна.

Это тоже был дружеский троллинг, и тем не менее я выставлял Бахыту портвейн. Ведь это тоже было частью его образа.

Он много раз выступал в Булгаковском доме на протяжении 20 лет – и с авторскими вечерами, и с группой «Московское время» (которое впервые собралось вместе спустя 30 лет именно в Булгаковском), и с собраниями поэтов, и со своим старинным другом Петром Образцовым, у которого мы не раз сидели с Бахытом в разных, но всегда отличных компаниях. И не только у Петра, но и у Леонарда Терлицкого, и в других теплых домах и компаниях.

Можно бесконечно писать об их дружбе с Алексеем Петровичем Цветковым, соратником по «Московскому времени» и вечным собеседником, которого Бахыт подначивал больше других, а Цветков заводился не на шутку, начинал спорить с Бахытом, обижался на него будто бы на самом деле. Однако со стороны это выглядело как интеллектуальное шоу, которым можно бесконечно и бескорыстно наслаждаться.

60-летие Бахыта мы отмечали в литературном клубе ресторана «Марсель». Его 70-летие тогда же планировали отмечать в Булгаковском. Но – случился ковид…

Он дважды бывал на Волошинском фестивале, вел поэтический мастер-класс – однажды со Светланой Кековой, в другой раз – с Марией Ватутиной. Это были одни из лучших наших мастер-классов.

Вместе мы были в Грузии, на Украине, в Сибири… И везде, где он был рядом, происходило что-то прекрасное – наверное, это можно назвать словом «бахытство». Помните, у Окуджавы: «Арбатство, растворенное в крови…»

В моей крови навсегда останется растворенным – бахытство.