Чужие берега

Из России бежали на кораблях, поездах и даже пешком через льды и леса, но кое-кто не выдерживал и возвращался. Эдвард Петерсен. Эмигранты на Ларсенс Пладс. 1890. Музей АРоС, Дания

После 40 лет пребывания за границей Владимир Набоков найдет точные и емкие слова для определения эмиграции – другие берега. Книгу – художественную автобиографию под таким названием издаст в 1954 году в Нью-Йорке в Издательстве имени Чехова.

Но для многих русских писателей-эмигрантов, так и не овладевших в отличие от Набокова другим языком и не сумевших писать ни на каком другом языке как на своем родном (это вовсе не в укор автору великого романа «Приглашение на казнь», как, впрочем, и других замечательных произведений, – разные писатели, разное писательское вещество), в числе которых были почитаемые мною Мережковские и Тэффи, любимые Ходасевич и Шкловский, берега оказались не столь другими, сколь чужими. Первые трое, не вступавшие ни в России, ни на Западе ни в какие партии, так на этих берегах и остались, бывший участник «эсеровского заговора» против большевистской власти – вернулся.

В ХХ веке в России было четыре волны эмиграции. Пишу о беженцах и возвращенцах первой волны, вызывавших в тогдашней русской литературе споры и дискуссии, а ныне почитающихся бесспорными классиками. Разумеется, были Бунин, Куприн, Цветаева и другие. Но о них, может быть, в другой раз.

Пришествие «хама» (Октябрь 17-го)

В 1911 году религиозный публицист Сергей Нилус в своей книге «Близ есть при дверех» рисовал апокалиптические картины будущего и пророчил о приходе Антихриста и грядущем «царстве диавола на земле». «Антихрист» пришел в образе «хама», о котором религиозный философ Дмитрий Мережковский писал в 1906 году в статье «Грядущий хам». Мережковский конкретно Ленина и его соратников в виду не имел (партия большевиков в 1906-м насчитывала чуть бо­лее 30 ты­с. че­ло­век) и о пришествии в скором будущем новых людей – людей злобных, невежественных и упорствующих в своем невежестве, которые будут играть первые роли в обществе и определят будущее России, писал в общих чертах.

Пророчество сбылось в 1917-м, когда «хулиганы, босяки, люмпены взяли власть. «Хам» грянул и уничтожил старую Россию. Перевернул все – бытие, быт, старую жизнь с ее поисками добра, гармонии, идеала. К приговоренным «добро» являлось в кожаной куртке с наганом и ордером на обыск. К «гармонии» приводила пуля в чекистском подвале. «Идеалом» стали кровь, насилие, единомыслие. Русская воля – всегда хаос и анархия. Русский бунт – беспощаден и бессмыслен, и потому страшен и ужасен. Большевики прервали связь времен и нарушили естественный ход исторического развития России. Это было и преступлением, и ошибкой. Они сняли все табу, разбудили самые темные, дремлющие в человеке инстинкты. «Музыку революции» услышал Блок – Мережковский и Зинаида Гиппиус «ни музыки революции», ни музыки в революции не услышали. Хотя «глухотой» на социальные процессы, происходящие в стране, не страдали.

Некоторые (наивные) интеллигенты после прихода к власти Ленина и его партии все же надеялись, что наступит лучшее будущее. Будущее наступило, но лучше оно не стало. Начался голод, за голодом наступила разруха, страна раскололась на «белых», «красных» и  народ. Как всегда в России, народ безмолвствовал, а «красные» и «белые» пошли стенка на стенку. Гражданскую войну выиграли большевики, и интеллигенты (да и не только они) довольно быстро на себе почувствовали, чем власть Советов отличается от власти Временного правительства – при всех изъянах Февральской буржуазно-демократической революции (она была прежде всего демократической) оппозиционные партии и газеты не запрещали. Керенский не претендовал на роль пастуха – пасти народ стал Ленин, загоняя железным жезлом в обещанный коммунистический «рай». Но «рай» оказался сущим адом, в котором не то что жить – существовать было невозможно. Придя к власти, большевики сразу же начали преследовать своих идейных противников. Мережковские стали готовиться к отъезду из Совдепии (так с презрением старая интеллигенция называла новую большевистскую Россию). Как и другие писатели и философы, ученые и адвокаты, купцы и врачи, не сумевшие приспособиться к новой власти.

«…Билет возвращаю» (за словом – поступок)

Они уезжали не столько от голода, холода, вонючих мерзлых селедок и общественных работ – они уезжали от несвободы, они уезжали от брезгливости, от невозможности эстетически сосуществовать с новой властью. Они покидали «царство Антихриста», царство тотальной лжи и тотального террора. Им не нужен был обещанный большевиками «рай», обернувшийся адом, – свой билет они отдавали его устроителям. У Гиппиус все эти настроения переплавились в стихи: «В раю земном», которому был предпослан эпиграф из Достоевского – фраза Ивана Карамазова: «Я только почтительнейше билет возвращаю…» и из которого приведу последние четыре строки:

Не выжить мне, я чувствую,

 я знаю,

Без пищи человеческой в раю:

Все карточки от Рая 

открепляю

И в нарпродком с почтеньем

 отдаю.

(в скобках – под «пищей» имеется в виду свобода; нарпродком – народный продовольственный комиссариат).

За словом у нее всегда следовал поступок – как и классический герой, она возвращала свой билет.

В январе 1920-го Мережковские, публицист Философов и критик Злобин нелегально перешли границу в районе Гомеля. С Совдепией было покончено, но с собой они уносили свою Россию. В той, другой России, которую они оставили (понимали, что навсегда), оставались Брюсов, Блок, Чуковский. Кто-то пошел на сотрудничество с большевистским режимом, кто-то приспособился к совместному сосуществованию. Кто-то (Бунин, Ремизов, Ходасевич), как и они, покинули родину. Кого-то (в основном философов – Бердяева, Карсавина, Степуна) новые власти бесцеремонно посадили на пароход и выслали из страны. Хорошо хоть не поставили к стенке. В Варшаве, Берлине, Париже возникли островки русской эмиграции.

Что дороже (свобода без России)

Бежали туда, где не было большевиков, где не ограничивали свободу думать, свободу говорить, свободу писать. Все, что творилось в послеоктябрьской жизни (не жизни – хаосе) – им было не по нутру. Они отвергли тех, кто умертвил февральскую Россию. И экзистенциальную проблему свободы решали в чисто практическом плане (в Париже Нина Берберова была свидетельницей такого разговора между супругами: «Зина, что тебе дороже, – спрашивал Дмитрий, – Россия без свободы или свобода без России?» «Свобода без России, – отвечала Зинаида, – и потому я здесь, а не там»).

Что делать (вечный русский вопрос)

Среди бежавших была и Надежда Тэффи – судьба привела ее в Париж. Февраль 17-го она приняла, Октябрь 17-го – отвергла. После захвата власти большевиками написала: «Бывают пьяные дни в истории народов. Их надо пережить. Жить в них невозможно». Но она все-таки пыталась. Когда пытаться больше не было сил, устав от грабежей и разбоев, махнула на все рукой и через Новороссийск и Константинополь добралась в 1920 году до Парижа.

Немного пообвыкнув к другой жизни, взялась за то, что лучше всего умела делать в жизни. Одним из первых рассказов, появившихся в русской печати, стал «Ке фер?». Добрался генерал-беженец до Парижа, вышел на площадь Плас де ла Конкорд, посмотрел на великолепные особняки, исторические памятники, магазины, забитые давно забытыми продуктами и товарами. Задумался, почесал переносицу и промолвил с чувством: «Все это, конечно, хорошо, господа! Очень даже все хорошо. А вот… ке фер? Фер-то ке?». Что мне-то делать среди этой роскоши и красоты, на чужом празднике жизни без денег, профессии, работы и малейшей надежды на будущее?

Этот вечный русский вопрос – что делать? – рано или поздно вставал перед всеми, кто покинул Россию. Что делать в новой жизни – без языка, без средств к существованию (многие бежали без гроша в кармане), без привычки жить в чуждой среде, более озабоченными собственными проблемами, нежели мирового порядка. Все это хорошо, с горьким юмором, отдающим печалью, уловила и обобщила Надежда Тэффи.

Обложка новогоднего номера эмигрантской газеты «Иллюстрированная Россiя» – юный 1927 год несет подарки – возвращение на родину и падение большевиков. Эх, как бы не так. Русская общественная библиотека имени И.С. Тургенева, Париж

Вопрос «что делать?» задавали себе не только вчерашние царские офицеры, но и другие беженцы. И не только в Париже, но и в Берлине, который после французской столицы был вторым по количеству русских эмигрантов, бежавших из Москвы, Петрограда, Киева и других городов страны. Русских в немецкой столице проживало столько, что яблоку негде было упасть. Некоторые выехали еще до прихода к власти большевиков, другие – после, третьи приезжали в командировку. По сравнению с Москвой Берлин казался сущим paradise. По Унтер-дер-Линден не спеша фланировали добропорядочные бюргеры со своими ухоженными фрау, бесперебойно работали кафе и магазины, почта и железная дорога.

На вопрос героя Тэффи ответила сама жизнь: в немецкой столице практически никто из беженцев не сидел без дела. Генералы, сменив мундиры на ливреи, не гнушаясь чаевыми, услужливо раскрывали двери в русских ресторанах, открытых другими – предприимчивыми – соотечественниками, где под икру с блинами, расстегаи и холодную водку настоящие цыгане распевали романсы, устраивая для сытых бюргеров представления в духе «а-ля рюс». Эсеры занялись антибольшевистской деятельностью. Основали газеты, журналы, издательства. Публиковали политические статьи, писали книги, направленные против советской власти. Издевались и высмеивали своих идейных врагов. Читали лекции о положении дел в новой России, как (и чем) могли подрывали престиж первого социалистического государства.

Но русский Берлин состоял не только из бывших губернаторов и вице-, кадетов или социал-революционеров. В Берлине 20-х жили и работали, дружили и ссорились меж собой писатели, философы и художники всех направлений – Набоков и Бунин, Бердяев и Степун, Кандинский и Альтман. Приезжали Маяковский и Есенин. Заметную роль в этом мире играл издатель Гржебин. Он основал филиал своего издательства, оставшегося в Петрограде, и публиковал авторов, живущих как в Советской России, так и в эмиграции.

Все выступали в кафе и клубах – кто-то оплакивал старую царскую Россию, кто-то продолжал горевать о поражении Февраля и на чем свет проклинать Октябрь. Русский Берлин представлял собою клубок политических страстей, литературных симпатий и антипатий, человеческой любви и ненависти. Прошлое и настоящее мешалось, сплеталось и расплеталось, город был вертепом, храмом и балаганом одновременно. На этом пикнике в центре Европы, отчужденном от законопослушных немцев, выше всего ставящих Ordnung (порядок), не сливавшемся с аборигенами литературно-политическом карнавале, параде тщеславий, амбиций и самолюбий, празднике страстей и азарта место находилось всем – и бывшим белым офицерам, и красным писателям, и религиозным философам, и художникам-авангардистам.

Беженцы (люди и судьбы)

Виктор Шкловский революцию не только не принял, но и боролся с ней с оружием в руках – в 1918 году он примкнул к вооруженному мятежу правых эсеров. В 1922 году власть напомнила ему о его прошлом: начались аресты бывших мятежников и подготовка к первому показательному процессу. Как и не близкая ему Гиппиус, между Россией без свободы и свободой без России он выбрал свободу. В эмиграции ничего не оставалось делать, как отчаянно завидовать Эренбургу, у которого был паспорт, и писать письма Горькому: сообщить ему о том, что удалось избежать судьбы Гумилева, и все же посетовать на то, что не знает, как будет жить без родины, а затем жаловаться на безденежье и одиночество.

В Берлине он начал писать книги. Впрочем, Шкловский делал это всю жизнь. О том, что он пережил с 1917 по 1922 год, он рассказал в «Сентиментальном путешествии». Факты биографии – жизнь в подполье, преследования, побеги и переходы границы – становились фактами литературы, книга была похожа на авантюрный роман. Однако о своем реальном участии в антисоветском заговоре, явках и именах Шкловский рассказал мало, почти ничего, становясь в позу скромной девицы, только-только окончившей гимназию и ни в чем таком не замеченной. А потом он взялся за «Zоо. Письма о нелюбви, или Третья Элоиза». Женщиной, которую он любил, была сестра Лили Брик – в будущем писательница Эльза Триоле. Он писал ей обо всем на свете – о Велимире Хлебникове и Алексее Ремизове, о холоде и жестокости нелюбящих, о принципе относительности и немце с кольцами в ушах. В том же 1922 году в Берлин выехали Владислав Ходасевич и Нина Берберова. Ходасевич выбил разрешение на выезд, когда железный шлагбаум еще не превратится в железный занавес, – в Москве пока выдавали иностранные паспорта. Вкус пепла («В тихом сердце – едкий пепел…»), который все чаще и чаще он чувствовал последнее время, становился все более нестерпимым, произвол, насилие и хамство терпеть больше не было сил. И тогда оба сделали свой выбор: он выбрал Европу, она – его.

Германская столица встретила мелким летним дождем, мрачным зданием вокзала и… свободой. Теперь они были предоставлены самим себе и… никому не нужны, кроме самих себя. Они остановились в пансионе Крампе, где проживали богатые русские эмигранты, идейных – эсеров или эсдеков – не было и в помине. Соседи раздражали извечным российским барством, нервировали не только видом – образом жизни, который ему был глубоко враждебен и чужд. Чтобы хоть как-то забыться от этого несусветного и беспросветного быта, ничего не оставалось, как пить и отводить душу в разговорах с настоящими русскими – Шаляпиным и Горьким. Пропьянствовав с обоими целые сутки в Хериндгсдорфе, вернулся в опостылевший пансион. Первое время ему казалось, что все мираж, сон, что он никуда не уезжал из Петрограда. Только немецкая речь на чистых, до блеска выметенных улицах, вежливые официанты в кафе и улыбающиеся продавцы в магазинах напоминали о реальности – он в Берлине.

Конец праздника (пути и перепутья)

Все когда-то кончается в этой жизни – в 1923 году, когда резко обесценилась марка и в немецкой столице началась бешеная инфляция, праздник кончился и настали тяжкие будни. Русский Берлин стал стремительно пустеть – работать было негде, гулять было не на что, «песни и пляски» оборвались, почва, пусть и чужая, уходила из-под ног. В городе сделалось тоскливо и скучно, жить стало нечем и незачем, это был уже другой Берлин. Книгоиздательская деятельность дышала на ладан, для многих литераторов существование стало зыбким и неустойчивым, и они стали разъезжаться: поэты Цветаева и Ратгауз уехали в Чехословакию, философы Франк и Бердяев – во Францию. Шкловский вернулся в Россию. Последнее письмо в «Zоо», в котором он признал, что революция переродила его, что в Берлине ему нечем дышать, что он поднимает руку и сдается, он адресовал во ВЦИК. Он написал тем, от которых когда-то бежал. Тем, с кем некогда боролся с оружием в руках. Он поднял руки и сдался. Бывший эсер Шкловский прекрасно знал, куда и к кому он возвращается и что его ждет на родине. Когда прошение о прощении было удовлетворено, в письме Горькому от 15 сентября 1923 года написал:

«А я уезжаю. Придется лгать, 

Алексей Максимович.

Я знаю, придется лгать.

Не жду ничего хорошего».

Хорошего на родине действительно было мало. Но у него не отобрали возможность писать. А писать для него означало жить. На родине. Теперь она называлась СССР. К этому нужно было привыкнуть. Он привыкал трудно. Но в конце концов – привык. Человек ко всему привыкает.

В том же 1923-м перед выбором – оставаться в Берлине или возвращаться в Россию стояли Ходасевичи. Они колебались в выборе – не хотели ни возвращаться в Россию, ни окончательно рвать с ней, но и оставаться в Германии не имело смысла: ближайшее будущее не то что не просматривалось, даже не брезжилось. Оба понимали, что рано или поздно придется уезжать, но – куда? Он отдавал себе отчет в том, что на родине делать нечего. Они поехали в Прагу – там пытались обустроиться философ Николай Лосский и лингвист Роман Якобсон. Вскоре Ходасевичей пригласил к себе Горький. Они с радостью приняли предложение и уехали в Мариенбад. В Мариенбаде была глушь, тоска, снег. Жизнь текла однообразно и монотонно. Днем работа, вечером чаи и разговоры с Горьким. Стихи не писались, он ходил злой, мрачный.

Когда европейские скитания – Венеция, Дублин – надоели (переезды из страны в страну, из города в город выбивали из колеи и привычного ритма), решили пристать к одному, пусть чужому, но берегу, и в апреле 1925-го они уехали в Париж. Во Франции иллюзии в отношении большевиков и «строительства новой жизни» кончились. Он резко выступил не только против призывов к терпимости и сотрудничеству с советской властью, но и напрочь отверг саму идею возвращения на родину, которая живо обсуждалась в эмигрантских кругах. После этого с Советской Россией было покончено навсегда.

P.S. К своим берегам

В Советском Союзе «Другие берега» выйдут книгой в 1988 году в издательстве «Книжная палата» (годом раньше их опубликует журнал «Дружба народов», № 5, 6), когда на свои берега начнут возвращаться эмигранты третьей волны – Войнович, Аксенов, Кублановский и другие.