Браво, Сильва!

Прошли те времена, когда пели все – от мала до велика.  Андрей Рябушкин. Слепой гусляр, поющий старинку. 1887. ГТГ

Что бросается в глаза при чтении классики того времени, так это хороший слух автора, натренированный на распознавании голосов, в первую очередь мужских. Вот несколько примеров наугад из раннего Чехова: «Митька, двери заперты? – услышали мы слабый тенор из соседней комнаты», «поднял вдруг бокал и начал тенорком», «подхватил банкир высоким дребезжащим тенором», «Господа почтенные! – заговорил он слабым тенорком», «завизжал высоким тенором Грохольский», «Я... я... ошибся... – оправдывался сиплый тенор», «Гамлета дали играть мальчишке, говорящему жидким тенором», «Я вас любил, любовь еще, быть может»... – затянул баритон в соседнем номере», «Раз! Два! Три! – считает Михайло низким басом», «бормочет он густым басом», «послышался сиплый бас из гостиной». А вот «Записки охотника» Тургенева: «Рядчик выступил вперед, закрыл до половины глаза и запел высочайшим фальцетом», «половой, длинный и сухопарый малый лет двадцати, со сладким носовым тенором», «говорят приятным горловым баритоном».

Сегодня невозможно себе представить, чтобы кто-то сказал о ком-то подобным образом. Басы, тенора и баритоны из нашей повседневной жизни исчезли навсегда как характеристики речи. Мы перестали их различать, наш слух отупел, понимание тонкостей исчезло.

Простейшие музыкальные термины, которые писатели использовали без пояснений, нам теперь непонятны: «Помню, в Москве в оперном театре однажды знаменитый Сильва взял нижнее до. А в это время, как нарочно, сидел на галерее бас из наших синодальных певчих, и вдруг, можете себе представить наше крайнее изумление, мы слышим с галереи: «Браво, Сильва!» – целою октавой ниже... Вот этак (низким баском): Браво, Сильва...» Или у Льва Толстого в «Метели»: «Три колокольчика – один большой в середине, с малиновым звоном, как называется, и два маленькие, подобранные в терцию… терция колокольчиков слышнехонько звучит в воздухе с своей дребезжащей квинтой».

В начале XX века такой далекий от музыки писатель, как Андрей Белый, в своем «Петербурге» зацикливается на высоких голосах: «Ответила с чрезмерной отчетливостью неожиданная, протестующая фистула… резкая и высокая фистула незнакомца разрезала воздух… барабанила трескучая фистула… тонкая, хриплая фистула прокричала невнятное что-то… неумолимо, неугомонно отрезывал деревянною фистулою… дискантовые, немного крикливые звуки».

И после 1917 года музыкальная культура в России все еще сохранялась и в низах, и в верхах. Сравним «Белую гвардию» Булгакова и «Тихий Дон» Шолохова. Булгаков: «Из горла Мышлаевского выходил вместо металлического тенора хриплый низкий баритон… чистым, солидным баритоном… мощный, как колокол, звенящий баритон… молвил хрипловатым тенором… загудел виолончельным басом Жилин-вахмистр». Шолохов: «Убивается серебряный тенорок, и басы стелют бархатную густую печаль… Тенор берет ступенчатую высоту… хрипло залаял тенорок прапорщика Беликова… Два голоса – обветренный, ломкий бас Долгова и мягкий, необычайно приятный тенор Атарщикова… заспанным тенорком вскричал вскочивший Дугин… Говорил он высоким послушным тенором».

Но массовая культура с ее всеобщим опошлением и опрощением, безразличием к тембрам голоса уже наступала. В «Конармии» Бабеля уже нет ни теноров, ни баритонов, ни басов. Одесский писатель их не слышит. Булгаков представлял киевскую культуру среднего класса с обязательным посещением оперы, с домашними концертами. Шолохов – высокоразвитый народный мелос вкупе с церковным пением. В обоих случаях необходимы были и тонкий слух, и понимание голосов. За Бабелем стояла надвигающаяся примитивная музыка масс, начавшая проникать еще до 1917 года в Россию, – и матчиш, и шимми, и «жестокий романс», и уголовный шансон, и частушки под балалайку, и первые фокстроты, а там уже и джаз – «музыка толстых». В этой «культуре» басы и тенора отваливались за ненадобностью. Исчезали октавы и терции с квинтами.

Сегодняшняя звуковая культура России немузыкальна и безголоса. Точные и необходимые слова ушли из нашего обихода. В лучшем случае о человеке скажут, что он говорит низким голосом или писклявым. Но и это внимание к тембру и высоте речи является уже исключительным.

Думается, это связано еще и с тем, что люди перестали петь. Поющий ямщик, пахарь, горничная – неотъемлемая часть литературы. Те же «Записки охотника»: «Несколько мужиков в пустых телегах попались нам навстречу; они ехали с гумна и пели песни… Калиныч пел довольно приятно и поигрывал на балалайке. Хорь слушал, слушал его, загибал вдруг голову набок и начинал подтягивать жалобным голосом. Особенно любил он песню «Доля ты моя, доля!». Пели за работой, пели после работы. Радио, магнитофон, а теперь и вездесущий интернет убили бытовое пение.

Любопытно проследить, как в русской классике возникала тонкость к голосам. У Пушкина еще вообще нет ни теноров, ни баритонов. Он музыкально глух. У Гоголя на все «Мертвые души» лишь один раз упоминается тенор вкупе с дискантом – и то не как характеристика чьего-то голоса. В огромном «Обломове» только единожды используется «бас», а тенора нет и в помине. Также нет ни баса, ни тенора, ни баритона в «Герое нашего времени». Можно сказать, что музыка приходит в русскую литературу вместе с Иваном Тургеневым – любовником певицы и композиторши Полины Виардо.