Евгений Лесин
Возле закрытой рюмочной «Второе дыхание». Фото автора
8 сентября исполнилось 60 лет со дня рождения писателя Игоря Яркевича (1962–2020), лауреата премии «Нонконформизм».
Он звонил мне каждый день. Да, каждый день. Или почти каждый день. А виделись мы еженедельно. Чаще всего по четвергам, когда выходит очередной номер «НГ-EL».
Он при встрече жаловался, почти всерьез: «Вы меня печатаете не в каждом номере».
А я отвечал: «Ничего, тебе скоро 60 лет исполнится, напишу про тебя большую статью».
Ну вот, написал. А что толку, какая уж тут теперь радость? Радости в его жизни было немного. Одинокий и грустный, ироничный и умный, внимательный и все замечающий. В 90-е ворвался в литературу, прославился. Прославился рассказами, что удается немногим. Впрочем, прославиться, тем более в 90-е, вообще было трудно. На читателя вдруг хлынуло все: и самиздат, и тамиздат. Запрещенная и полузапрещенная классика, как же прорваться сквозь такое современному литератору? Оказалось, можно.
Я Яркевича сначала прочитал. Искренне восхитился. Потом о нем написал. Газета «Книжное обозрение», где я тогда работал, назвала его худшим писателем года. Мы многих тогда ругали, я всем терпеливо объяснял, что отрицательная реклама – лучшая реклама. Они чаще всего соглашались, бежали за бутылкой. И мы продолжали писать про них, печатать их самих. Вокруг бесновались 90-е, и мы веселились как могли.
В конце 80-х заслуженные и уважаемые писатели, бывшие лучшие друзья между собой перессорились. Разошлись по лагерям, разделились на демократов и патриотов, а к середине 90-х волнения как-то, что ли, улеглись. Кто-то умер. Кто-то побегал от демократов к патриотам и обратно и осел в кабаке.
Пошли фестивали, презентации, писатели, может, и не примирились, но сидели в одних и тех же жюри, участвовали в одних и тех же круглых столах. 90-е мягко перетекли в бурные нулевые, никто не ждал, что наступят пугающие 10-е и такие кошмарные 20-е.
Яркевич выпал из обоймы тех, кто прославился в 90-е, как-то сразу, как-то в самом начале нулевых. Я дружил с писателями Андреем Бычковым и Егором Радовым (1962–2009). Они оба хорошо знали Яркевича. С Радовым меня познакомила его мать, знаменитая советская поэтесса Римма Казакова (1932–2008).
Егору приходилось нелегко, я его печатал, он вел у нас в «НГ-EL» авторскую полосу, там регулярно появлялись и тексты Яркевича. И Бычкова я давно знаю. Написал про него статью, не помню уже – хвалебную или ругательную, но Андрей оценил, понял, мы подружились. И вот в 2006 году поехал я после работы в Русский ПЕН-центр. То ли Бычков хотел что-то через меня передать то ли Радову, то ли Яркевичу, то ли наоборот, то ли как-то еще, но в тот день мы долго выпивали с Яркевичем. А расставаясь, неожиданно выяснили, что живем на соседних улицах. Он на Большой Пионерской, я на Малой Пионерской.
Вот с тех пор он и звонил мне каждый день.
Или почти каждый день.
И виделись мы раз или два в неделю. Обошли все Замоскворечье. Каждый час раздавался звонок, он брал старый кнопочный телефон за 700 рублей и говорил: «Да, мамочка…»
Мама звонила, волновалась.
У моей мамы такой же телефон.
У поэта Всеволода Емелина тоже.
Когда Яркевич умер, его мама хотела, чтоб сына ее помнили, читали, не забывали. Охотно дала разрешение на публикацию его текстов. Мы напечатали кое-что неопубликованное, выпустили книжку рассказов. Андрей Бычков написал мне, что и мама Игоря умерла. Как теперь его публиковать? У кого просить разрешения на публикацию? Бог ведает.
А печатать Яркевича надо.
Он узнал славу, может, и не очень большую, но все-таки славу. Почти все его рассказы опубликованы, хотя бы в периодике.
Но можно и нужно напечатать гораздо больше.
Его интернет-блог совершенно, насколько я знаю, не опубликован, его эссеистика тоже напечатана, по-моему, не вся, есть малоизвестные рассказы.
А ведь он еще писал и стихи.
Ну как то есть писал стихи…
Он присылал мне по почте свои «идеи», заготовки, я их обрабатывал, подгонял размер, рифмы, кое-что добавлял, кое-что убирал.
Что тут было причиной – не знаю. Может, и общение со мной сыграло какую-то свою роль, частое посещение поэтических вечеров. Кое-что из наших совместных опусов я сейчас приведу:
Бросьте воровство
и проституцию,
Рулевой, держи покрепче руль.
Берегите, дети, конституцию,
Как учила бабушка Айгуль.
Не колите острыми булавками
Пожилых, а также молодых.
Наша конституция
с поправками
Лучше, чем не наша и без них.
Ничего на свете лучше
нетушки,
Чем Байкал, а также
Иссык-Куль.
Слушайте поправки
и советушки
Нашей меткой бабушки
Айгуль.
(…)
Или такое:
Захожу в родимую дубравушку,
Мирно открываю ридикюль.
Как же я любил родную
бабушку,
Бабушку по имени Айгуль.
Поздравлял ее я с днем
рождения,
Бабушку любимую Айгуль.
В магазине ей украл варение,
Сапоги и сала целый куль.
(…)
В переулке пара показалася,
Не поверил я своим глазам:
Бабушка к другому
прижималася (да-да),
А другим был дедушка Хасан.
…
Или еще. Про ту же самую бабушку. Где и как он ее придумал?..
Так вот:
Весь покрыт продуктами
питания,
Толерантен абсолютно весь.
Мирный остров
Великобритания
Где-то в океане очень есть.
Часто путешествуя
по Острову,
Проезжаю город Ливерпуль,
И в груди тогда с тоскою
острою
Вспоминаю бабушку Айгуль.
(…)
Раз осенней ночью мимо здания
Шел я, с неба дождик моросил,
Шел с религиозного собрания
И о милой бабушке грустил.
В переулке пара показалася,
Я увидел бабушку Айгуль:
Шла и толерантно целовалася
С феминисткой тетей
Абигуль.
Как же нашей бабушке
не стыдно!..
Со спины я снял гранатомет…
Ну, и так далее.
Кстати, раз уж пошли цитаты, закончу свой текст некоторыми цитатами из произведений Игоря Яркевича. Сначала несколько небольших фрагментов, наугад.
«Я боялся, что рядом со слоном я буду похож на городского сумасшедшего. Нет, на городского сумасшедшего был похож слон – а я, как всегда, напоминал страдающего и перевозбужденного себя…»;
«Жизнь, между прочим, дается человеку, тем более в России, только один раз, да и в этот раз напрасно…»;
«Мерзкая русская пресса! Мало того, что вся грустная и кровоточит каждой буквой, так еще норовит и физически обидеть…»;
«Русские газеты читать невозможно – в них «а» и «о» напечатаны одним шрифтом. А ведь «а» и «о» на самом деле совершенно разные буквы!»
Напоследок самое грустное, куда ж без него:
«Я буду особенным стариком – я дискредитирую поговорку «Старость не в радость». У меня будет несчастливая старость. Но всем своим видом я покажу, что даже такая старость – все равно радость! Если, конечно, люди и русская литература дадут мне возможность дожить до старости».
Не дали ему ни люди, ни литература такой возможности.
