Неприличное слово в конце

Школьные годы проклятые. Год примерно 80-й. В стакане – чай. Фото из архива Евгения Лесина

Поскольку в этом году очередной выпуск приложения «НГ-Ex Libris» совпал с Днем знаний, сотрудники нашего приложения решили предаться воспоминаниям о «школьных годах чудесных». Школу мы окончили кто двадцать, кто тридцать, а кто и вовсе страшно сказать сколько лет назад с разной степенью успеха: одни заслуженно получили золотые и серебряные медали, другие заслуженно не получили. Была ли у всех нас литература любимым предметом? А если нет, то какие уроки нравились больше и как мы все-таки в итоге стали профессиональными журналистами и литераторами?

Евгений Лесин, ответственный редактор «НГ-EL»:

1 сентября – и в самом деле, День знаний. Но ассоциируется не только со школой. Особенно если учился не только в школе. Но без школы, увы, никуда. Сначала ты возглавляешь октябрятскую звездочку, потом ты звеньевой пионерского звена, а потом тебя не хотят принимать в ряды ВЛКСМ. Да ты и сам не стремишься, хотя понимаешь: надо. Ну, меня тоже в конце концов приняли, правда, едва ли не последним в классе. Что там еще было в школе? Помню политическую диверсию, которую мы устроили с другом. Надо было выучить и прочитать вслух стихи. Мой товарищ (мы и сейчас дружим) выбрал Маяковского – «Вам». Там в конце слово неприличное. Учительница знала стихи Маяковского, остановила чтение. Когда я начал читать «Возвращение на родину» Есенина, она, кажется, не сразу поняла, в чем подвох. Ну, лирика и лирика. Но там есть и такие строки:

«Да!.. Время!..

Ты не коммунист?»

«Нет!..»

«А сестры стали комсомолки.

Такая гадость!»

Что ж, надо отдать учительнице должное: меня она тоже остановила.

Вольнодумец Андрей Щербак (еще не Жуков) нарисовал на доске карикатуру на своего классного руководителя.  Фото из архива Андрея Щербака-Жукова

Саму учебу и преподавателей вспоминаю с любовью. И Татьяну Бек вспоминаю с любовью. И нежностью. И Сергея Чупринина, дай бог ему здоровья, тоже. Я ведь писатель в первом поколении. И все публикации, а затем и работа в газете, союзе писателей и пр. и пр. – все исключительно заслуга моих преподавателей. Они брали меня «за ручку» и водили по редакциям, носили туда рукописи. Бек меня привела в газету «Книжное обозрение», к поэту Щуплову. Бек печатала у себя в журнале. А потом я печатал Татьяну Александровну уже у себя в газете. И не только ее. У нас, у литераторов, такая узкая прослойка, что мы почти все если и не приятели, то хорошие знакомые. Как сто лет тому назад. Оттого и ссоримся, конечно. Дуэлей нет, но многие все равно не выживают. Вот и Бек тоже.

Андрей Щербак-Жуков, заместитель ответственного редактора «НГ-EL»:

А в «Книжном обозрении» с Лесиным познакомился я… Однако вернемся к школе. Я учился в школе № 1 города Краснодара. Странно, почему она была № 1 – она располагалась не в центре, а на самой окраине города, на крутом берегу реки Кубань. Если пересмотреть старый советский фильм «В моей смерти прошу винить Клаву К.», то в сцене, где главный герой идет топиться, на заднем плане можно увидеть мою школу… На берегах Кубани проходили мои детство и юность. Конечно, в ущерб школе. Все предметы мне давались очень легко. Отсюда возникало некоторое вольнодумство. На экзамене по литературе в 8-м классе я читал Хлебникова:

Эх, молодчики-купчики,

Ветерок в голове!

В пугачевском тулупчике

Я иду по Москве!

Комсорг Оля пришла в ужас, прочитав в «Словаре иностранных слов», что футуристы – это чуть ли не фашисты.

Но я растолковал ей, что футуристом был великий революционный поэт Маяковский, и она успокоилась…

Тему Ленина в советской литературе я раскрывал на примере поэм Евтушенко «Казанский университет» и Вознесенского «Лонжюмо» – и ведь красиво получилось: в Казани Ленин учился сам, а в Лонжюмо учил своих последователей. Тему Великой Отечественной войны раскрывал на примере фантастической повести «Время его учеников» Александра и Сергея Абрамовых… Учителя недоумевали, но возразить ничем не могли. Я был убедителен и твердую четверку имел всегда.

Как-то мне попала в руки методичка для преподавателей литературы. Из нее я с удивлением узнал, что сочинения можно писать в стихах. Но не рекомендуется. Потому что оценивать раскрытие темы в стихах будут так же, как в прозе, а раскрыть тему, да еще и стихи написать за 2–3 часа довольно трудно. Рекомендовалось вставлять в прозаический текст сочинения стихотворные строки. Мне это очень понравилось, и я стал каждое сочинение заканчивать четверостишьем. Я и тогда был приверженцем коротких форм. Одно помню даже сейчас:

Время, конечно, свое берет,

Но жизни конца не будет,

Пока эту жизнь

продвигают вперед

Базаровы, новые люди!

Чушь, конечно, но на учительницу Фаину Андреевну это произвело неизгладимое впечатление. Она поймала меня на перемене и чуть ли не шепотом спросила: «Признайся, это твои стихи?» Я гордо ответил: «Конечно, мои…» С тех пор я получал уже только пятерки.

А вот по математике у меня были сплошные тройки. Хотя весь вариант Б списывал исключительно у меня. Они все получали четверки, а я тройки. Но меня это мало трогало – я спешил получить ответ на задачу, дать списать красивой девушке-гимнастке Алле, которая сидела у меня за спиной (она передавала дальше по цепочке), и убежать на берег Кубани.

Однажды математичка – парторг школы, эдакая морщинистая помесь галапагосской черепахи и ламы гуанако, сказала: «В воскресенье будет районная олимпиада по математике, поедут Ковалев и Щербак». Я возмутился, ведь меня отлучали от любимого берега Кубани: «Нина Ивановна, я понимаю, Ковалев – круглый отличник, он такой один в классе, он однажды получил четверку, плакал. Но я, если вы помните, имею тройки и по алгебре, и по геометрии… У нас же в классе есть несколько хорошистов, почему бы не послать их?..» На это математичка надменно ответила: «Тройки у тебя потому, что ты небрежно оформляешь контрольные работы. А на олимпиаде главное – правильный ответ. Там будут задания, которых нет в школьной программе, никто с ними не справится, а ты хитрый – ты выкрутишься…» А вы говорите, ЕГЭ – это зло…

А вот классного руководителя, Владимира Дмитриевича Шлыкова, я вспоминаю с большим теплом. Усатый географ, послуживший в Афгане… Мы его звали Таракан. Увы, в этом году его не стало, ковид. А раньше в каждый свой приезд в Краснодар я неизменно заходил к нему. Он понимал, а возможно, внутренне и разделял мое ироническое отношение к действительности и неоднозначно намекал на то, что все это игра и нужно соблюдать ее правила. Он писал стихи, в основном детские. И когда я на выпускном нарисовал на доске мелом карикатуру на него, он совсем не обиделся.

Аккурат в то лето 1986 года, когда я окончил школу, в краевой газете «Комсомолец Кубани» вышел рассказ «Все идет к лучшему», как было указано в редакционной врезке, «написанный краснодарским школьником Андреем Щербаком»… Но я уже не был школьником. Где-то через год я придумал себе псевдоним Андрей Щербак-Жуков и купил оранжевую чехословацкую печатную машинку…

На Дону, на родине мамы, Елене Семеновой всегда было лучше, чем в школе. На дедушкиной лодке, на заднем плане – любимые меловые горы.  Фото из архива Елены Семеновой

И с чтением, и с поэзией, и со школой все складывалось странно и интересно. Читать я научилась сама в четыре года, потому что мне не нравилось, как мне читает бабушка. Она окончила три класса сельской школы и читала не то чтобы по складам, но делала какие-то непонятные интонационные акценты (это я уже потом осмыслила, конечно, тогда все воспринималось интуитивно). Трудно сказать, много ли я читала. Сейчас понимаю, что многие читали в десятки раз больше.

Но чтение, если не считать лазания по деревьям, гаражам и всяческим запретным территориям, привлекало наиболее сильно. У нас дома не было грандиозной библиотеки, но книг было достаточно. Читала я беспорядочно. Это мог быть армянский эпос «Давид Сасунский», это мог быть альбом с карикатурами Херлуфа Бидструпа: я рассматривала карикатуры, не всегда понимая их политический подтекст. Это были «Приключения Пиноккио» Карло Коллоди с чудесными рисунками. Я прочла их раньше «Буратино» Толстого, и «Буратино» мне понравился меньше, примирил только культовый фильм. Еще была, скажем, чудесная книга Элеоноры Бакулиной и Алексея Яблокова «Волшебный браслет», где мальчик Тимка, превращаясь в ворону, выхухоль и т.д., познает законы добра и бережного отношения к природе.

Моим учителем в поэзии отчасти стал мой папа, по профессии физик-ядерщик. Мы ложились на диван и играли в рифмы: он говорил строчку, нужно было придумать вторую, чтобы было складно. И во втором классе я сочинила первый стишок. Сидела за ненавистной математикой (вот уже впечатления о школе) и сочинила какую-то считалку про гусей (история ее не сохранила). Зато в 10 лет вдруг написала полноценный текст «Девятый вал». Сидела, опять же учила уроки, а папа у себя в комнате писал свои четырехэтажные формулы. «Если ты придумаешь рифму к слову «простор», я прочту тебе стихи», – гордо заявила я. «Наперекор!» – мгновенно ответил папа, и слово встроилось в текст четко, как пазл. Дневник мой школьный цвел двойками и тройками по физике, химии, алгебре и геометрии, зато – четверками и пятерками по русскому, литературе и физкультуре (я гордилась тем, что единственная из девчонок забиралась по канату под потолок). Пожилого, но подтянутого физрука Михаила Васильевича мы звали Михвась, он курил, как черт и, чтобы заглушить запах табака, обливался одеколоном: амбре получалось крепчайшее. Меня любила учительница литературы Юлия Викторовна, поощряла мое стихотворчество. Впрочем, мне еще нравились география – особенно когда нужно было разрисовывать контурные карты – и музыка. Наш «музыш», как мы его называли, Виктор Михалыч учил нас бессистемно, но занятно: в фаворе у него были Бах, Григ, барды и военно-патриотическая песня. А еще он заводил нам песни из гениального «Голубого щенка».

Я не любила школу как социальный институт. Была забитой, стеснительной девочкой, не умевшей создать себе в классе авторитет: меня обижали, почти как в фильме «Чучело», причем почему-то именно мальчишки, но я терпела, не ябедничала. Гораздо лучше, чем в школе, я чувствовала себя летом на Дону, на родине мамы. Вот так-то винегретно тасовалась колода. Школьный остракизм, ненавистные задачки по алгебре, долгие разговоры с папой о том, где кончается Вселенная, вечерами – сериал «Рабыня Изаура» (в отличие от пресных возлюбленных героини мне нравился смачный злодей Леонсио), влюбленность до состояния бреда в фильм и роман Шарлотты Бронте «Джейн Эйр» (тут вовсю хлынула моя шаблонная романтическая лирика). Яркие штрихи – прекрасное эротическое стихотворение Бернса «Ночлег в пути», переписанное мамой в блокнот, прочитанные как-то ночью взахлеб романы Павла Вежинова «Барьер» (про девушку, которая летала по ночам) и «Белый ящер». В 14 лет я остро ощутила, что в жизни нужно что-то менять: сначала пошла в драмкружок, потом перешла в другую школу, в литературный класс к поэту Герману Федоровичу Крупину. И это стало началом нового, волшебного периода в жизни, когда я обрела литературного Учителя, когда случились первая любовь, первая большая дружба, первая компания, когда мы собирались дома у одноклассницы, как в богемном салоне, а на школьных поэтических чтениях я читала любимое стихотворение Гумилева «Волшебная скрипка». Но это уже другая история.

Будущая отличница, медалистка, редактор «НГ-EL», а пока просто первоклассница Оля Рычкова.  Фото из архива Ольги Рычковой

Литература (точнее, чтение) стала моей страстью еще до школы. В четыре года восемь месяцев я сложила из букв, выведенных кем-то прутиком на снегу, первое слово «САША», а в шесть лет уже читала книги, в том числе недетские (а также писала почти прописными буквами и печатала на дедовской машинке наброски мемуаров о своем раннем детстве, увы, не сохранившиеся). Например, роман моего земляка, тогдашнего первого секретаря правления Союза писателей СССР Георгия Маркова «Строговы» о зарождении и развитии революционного партизанского движения в Сибири. Социально-политическая составляющая меня интересовала крайне мало, и эти страницы я просто пролистывала. Зато очень нравился персонаж по имени дед Фишка – эдакий таежный вариант шолоховского Щукаря, и фрагменты с его участием я перечитывала не раз. Поэтому стадию изучения букваря в первом классе я миновала: мне и еще двум-трем девочкам учительница давала тонкие книжки, содержание которых нужно было пересказать к следующему уроку.

Конечно, не все произведения из школьной программы были интересны – например, «Что делать?» Чернышевского или «Мать» Горького казались скукой смертной. Моя подруга-одноклассница Оксана так и высказалась однажды в своем сочинении: «Мать» – скучный, плохо написанный роман. Это вызвало скандал с двойкой в четверти и вызовом в школу Оксаниной матери, а меня заставило задуматься о свободе самовыражения. Стало уже неинтересно писать трафаретными фразами «для галочки», но и двоек в четверти не хотелось (с учетом того, что я была отличницей). В итоге гибрид творчества и конформизма (выражаться нешаблонно, но в определенных идеологических рамках) принес плоды: учительница стала зачитывать мои опусы вслух, а в десятом классе я выиграла областную олимпиаду по литературе, сочинив нечто стихотворное, и меня наградили дипломом и двухтомником «Война и мир». В старших классах ходила в приуниверситетскую школу юного филолога, но филологом так и не стала, убоявшись перспективы учительства (а куда еще было в то время деваться выпускнику филфака?). Высшие литературные курсы при Литинституте случились позже, когда у меня имелись политэкономический диплом и какой-никакой жизненный опыт. И это, наверное, к лучшему.

А из других школьных предметов очень нравились алгебра и физкультура на лыжах!

В 1994-м школьную форму уже не носили, да и дресс-кода никакого не было. Что и говорить, дикие, лихие годы!  Фото из архива Алисы Ганиевой

Читать меня научили примерно в том же возрасте, что и мою коллегу Ольгу, чтобы я не донимала взрослых просьбами почитать мне чего-нибудь вслух. Первым словом, прочитанным самостоятельно, стало слово «Молоко» на фасаде молочного магазина в советской очереди. А любимой книгой – «Лёля и Минька» Михаила Зощенко, желтенькая, с графическими иллюстрациями Алексея Пахомова. А до нее – «Буратино» Толстого на почти тряпичной на ощупь бумаге с огромными картинками Владимирского. Я тогда лишь недавно переключилась с родного языка на русский и многие слова узнавала из книг. Например, слово «продал» – как раз из «Буратино». Спрашивала родителей, что это значит, но, кажется, так толком и не поняла. «Потолок» – уже из какой-то советской книжки – тоже никак не могла представить, как же он выглядит. Мама специально заводила меня по дороге из сада в какое-то здание демонстрировать потолок, но до меня тогда не дошло, решила, что речь о каком-то отдельном элементе – то ли о лампочке, то ли о проводе, то ли о карнизе.

И вот наконец – школа. Школой я бредила и, напичканная книжками, в том числе советскими и очень идейными, мечтала о школьной форме, октябрятской звездочке, сборе макулатуры. В 91-м в школу пошла моя кузина, и выяснилось, что раз коммунисты ушли, то и порядки изменились – больше никаких коричневых фартуков и черных платьиц. Мои родители, ненавидевшие всю эту уходящую красную натуру, лишь возликовали, а я страдала и тайком, когда никого не было дома, переодевалась в купленную на вырост школьную форму. А когда уроки начались, все время порывалась в нее облачиться. Помню увещевания мамы, что коричневый цвет – рабский, что хватит того, что их поколение ходило строем и все свое детство застирывало манжеты, зато теперь можно дать себе волю и одеваться в красивое, яркое. Но меня красивое и яркое не влекло. С учительницей тоже повезло не очень – она упорно не вовлекала меня в мероприятия класса и выступать со стихами приходилось с боем, чуть ли не наперекор.

Зато с пятого класса (четвертого не было) началось раздолье. Первого сентября классная, она же учительница по литературе, спросила, может ли кто-то почитать стихи, соответствующие этому дню. Я прочитала «Только детские книги читать» Мандельштама. Не уверена, что текст соответствовал, но некоторый фурор сотворил. А потом были и постановки Островского и Васильева, и разговоры о литературе. Время было свободнее, говорили довольно подробно и о советских репрессиях. Но, конечно, не обходилось без трафаретов и рамок, из которых все время хотелось выбиться. Мои попытки соригинальничать в сочинении – например, написать открытое письмо Булгакову или объявить Достоевского сумасшедшим – карались четверкой за содержание. Разбирать образ героев литературы полагалось только так, как указано в педагогических методичках.

Однако же финальное сочинение, на золотую медаль, я все же написала на пять. Правда, пятерку поставили только после апелляции аж в региональном Министерстве образования – все дело было в том, что «медальных» сочинений тогда, в доегэшную пору, никто в моих краях не писал сам, даже если и мог. Полагалось переписывать чужие, составленные и выверенные заранее наемными филологами. На этом настаивали и все учителя. И то, что я, не послушавшись увещеваний, все же написала текст сама (анализ стихотворения Маяковского «Послушайте»), выглядело неслыханной эскападой. В итоге в моем тексте в слове «как будто» обнаружился дефис, и мне поставили четыре за грамотность. Грамотность в итоге перепроверяла специальная комиссия, и дело в конце концов увенчалось успехом. Только вот медаль мне не пригодилась совсем.