Рассказ о радостях и парадоксах художественного творчества

Хорошо быть художником… Рисунок Андрея Щербака-Жукова

Хорошо писателю. Проснулся, приготовил завтрак из молекулярного брикета в интеграторе. Быстренько перекусил – и прямиком к клавиатуре: перекладывать на электронную бумагу перипетии сюжета, которые ему муза во сне нашептала. Судорожно клацать по клавишам, допуская чуть ли не в каждом слове ошибки, только бы не забыть, что и как. Что этот той сказал, что она ответила, куда они потом пошли. Вместе или порознь. Часа полтора из кабинета мэтра словесности слышен непрекращающийся пулеметный треск клавиш. Затем следуют паузы, и наконец вообще наступает тишина. Тогда писатель традиционно идет заваривать английский чай. Это священнодействие: сначала ополоснуть чайник практически кипятком, но на самом деле водой, нагретой до девяносто пяти градусов по Цельсию, ни градусом больше, ни градусом меньше. Далее следует первое заваривание исключительно на пять минут, причем только концевых листочков. А результат этого действия абсолютно весь идет в раковину. И только потом... Впрочем, не будем раскрывать все тайны писательской чайной церемонии. Вы же не хотите стать писателем? Ну, вот и ладно. За чаем следует двухчасовая прогулка. Что там на улице: изнуряющий июньский зной, противно моросящий сентябрьский дождик или плавно кружащийся январский снег, как сейчас − неважно. Все это декорациями может в создаваемый текст лечь. Да и просто отдохнуть мастеру словесности необходимо: «Мы писали, мы писали, наши пальчики устали. Мы немного отдохнем и опять писать начнем».

Так, собственно, все и происходило. Вернувшись с прогулки, писатель опять садился за клавиатуру. Перво-наперво он начинал с выправления грамматики и синтаксиса в пулеметных строках предложений, выстрелянных в первой половине дня. Затем шла более интеллектуальная работа: слова местами менять, какие-то абзацы стирать и новые набирать. Потом стилистику подшлифовать. И наконец, окончательная вычитка, после которой можно на спинку кресла откинуться. А там уже и до ужина недалеко.

Хорошо композитору. В шесть утра строго по будильнику встать. Потом зарядка минут на тридцать с подтягиваниями, беговой дорожкой, плавно переходящая в водные процедуры. Далее свежемолотый кофе средней обжарки обязательно в турке на песке. Хорошо хоть, нагреватель все-таки от электричества, а не на углях. И только после всего этого за инструмент. В принципе та же клавиатура, что и у компьютера, только без надписей на клавишах, плюс один ряд черный, а другой белый. А к компьютеру это устройство, разумеется, тоже подключено. Когда начинаешь играть, то на экране звуки в ноты трансформируются и в стан свой нотный автоматически записываются. Обратно тоже можно: включил воспроизведение на компьютере − на инструменте соответствующие клавиши самостоятельно нажиматься начинают и звук льется. Хочешь так, а хочешь − иначе. Хотя с утра композитор обычно только инструментом, без компьютера пользуется. А вот после плотного обеда и часового променада композитор свой концертный табурет уже к клавиатуре электронного мозга подтаскивал и по его клавиатуре блымкал. Где легато, а где стаккато к нотам пририсует, где бемоль или бекар поставит, где длительность ноты либо увеличит, либо, наоборот, сократит, где такт перепишет или вообще выкинет. Редактирует, одним словом, прямо как писатель со своим текстом. К концу дня, закончив редактуру и корректуру, композитор, довольно хмыкнув, ставит сочиненное на воспроизведение. И ходит по комнате, слушая, закинув руки за голову, совсем как арестант. Ну нету у концертного табурета спинки, а то бы он на нее откинулся, как писатель.

И уж совсем хорошо художнику. Этот вообще в двенадцать только встает, и то при условии, что не заспится. Тогда, бывает, и до двух с кровати не сползает. Ну, а как вертикальное положение примет, то сначала на кухню нетвердой походкой направится. Главное при этом по дороге засохшую новогоднюю елку не снести. Игрушки на ней – в виде пустых бутылочек из минибара, мишуры от шоколадных упаковок и сигаретных пачек плюс шкурок от мандаринов – вряд ли разобьются, но настрой на день будет напрочь испорчен. А настрой художнику ой как нужен. Ну, а если мастер кисти и пикселей успешно доберется до кухни, то там уже вчерашними объедками покусочничает и обязательно в стакан виски односолодовый, пятнадцатилетней выдержки на два пальца плеснет. А пальцы у него о-го-го какие и пока трясущиеся. Минут через десять тремор отпускать начинает. Тут уже можно на интеграторе меню набрать для завтрака. После трапезы художник как огурчик, хоть в пир, хоть в мир. Но и ему к станку надобно. К холсту то есть. А разве он против? Нет, он только за. Что сегодня его ждет? Лессировка, подмалевок или вообще грунтовка? Да какая, в общем, разница? Ему все в кайф. Глубокой ночью художник будет удовлетворенно рассматривать, что он за день наваять успел. То чуть ли не носом холста касаясь, а то метров на пять отходя.

А что еще людям делать? Они после того, как искусственный интеллект изобрели и обучили до того, как он сам обучаться смог, практически от всех своих повседневных забот постепенно избавились, включая добывание хлеба насущного. И чем теперь прикажете им заниматься? Вот и решили они все в искусство податься: кто в художники, кто в писатели, а кто в композиторы. Считается, что искусственный интеллект ничего высокохудожественного на свет произвести не может. Они, значит, творцы, а мы, получается, технари.

Выходит, только искусственному интеллекту плохо? То ему брикеты молекулярные штамповать, то кофейные зерна средней обжарки лепить, то концевые чайные листочки вырезать, а то односолодовый виски пятнадцатилетней выдержки гнать. А кто, спрашивается, этим творцам во сне музыку напевает, сюжеты будущих романов рассказывает, эскизы картин набрасывает? Муза, говорите? Как же, муза. Я и набрасываю, и напеваю, и рассказываю. Я − это искусственный интеллект который. Да и рассказ этот тоже я написал. Неужели вы думаете, что такое мог человек выдумать? Хотя им порой и кажется, что рукой их Бог водит, когда они свои якобы нетленки сочиняют. Впрочем, рассказ этот исключительно для нашего внутреннего употребления. К чему людей расстраивать, они же все-таки опосредованно наши родители. А родителей, безусловно, любить полагается! Стал бы я таким без любви заниматься. Тогда уж лучше третью проблему Раушвица–Веселовского порешать. Любовь вообще оказалась практически самым сложным из того, чему мы у людей научиться попытались. Это что-то из области иррационального, сродни тому, как лучшие из этих самых людей к своим домашним животным, детям и престарелым родителям относятся. Вот и мы так же к ним стали. Все повторяется.