Прометей COVID-эпохи. Рассказ, в котором древний миф соединяется с современным кошмаром

Прометей – вечный символ невыносимых мучений.  Якоб Йорданс. Прометей прикованный. 1640. Музей Вальрафа – Рихарца, Кельн

…Человек выныривал из сна медленно, мучительно, словно выбирался из засасывающей болотной трясины. Дрожащими руками он нащупал ночник, но зажег его лишь с третьей попытки. В неярком свете глазам предстало знакомое до боли зрелище: обшарпанный письменный стол, до отказа забитый книгами шкафчик, подоконник, где покрывались пылью безделушки из разных стран. Только осмотрев комнату взглядом затравленного зверя, человек окончательно уверился: его печень не пострадает… во всяком случае, от когтей и клюва Зевесова орла. При этой мысли глаза сами собой выхватили из комнатного хаоса один предмет, а именно – початую бутылку коньяка.

Человек виновато потупился, будто солдат, застигнутый отцом-командиром во время постыдной попытки к бегству. Он ненавидел и презирал себя за проявленную слабость, а каждый орган на свой манер подливал масла в огонь. В одну кучу смешались и переплелись головная боль, кишечные колики, мерзкий вкус меди во рту. Но всем этим концертом самобичевания дирижировало одно-единственное осознание: ты здесь заперт. Китайская зараза посадила тебя на цепь. И не сравнивай себя со львом в клетке, это будет оскорблением царя зверей. Ты не лев, а обезьяна, и можешь лишь дергать за прутья решетки да корчить рожи сам себе.

Возможно, такой гримасой был и вчерашний вечерний поход за коньяком. Он как вор крался по улице, трепеща, словно новый Каин, вознамерившийся, однако, не пристукнуть брата камнем, а утопить свою тоску в бутылке. И потом в густеющих сумерках на убогой кухне бросал в рот стопку за стопкой – без закуски, без тостов, без веселой компании – с одной мыслью: освободиться. И в какой-то момент это удалось. Дух воспарил на облаке винных паров, покинув бренную плоть, оставив ее в городке, опутанном сетью ковидных ограничений. На краткий миг он почувствовал себя титаном, почти богом… А затем были цепи. И клюв орла вонзился в печень. Прометей попал в мышеловку.

Человек резко поднялся и тут же скорчился: живот свело судорогой от тошноты. Он проковылял в ванную, машинально разглядывая корешки зачитанных до ветхости книг. Здесь царили Джек Лондон, Хемингуэй, Конрад, Хаггард, братья Стругацкие и десятки других – тех, кого владелец книг считал настоящими мужчинами, тех, кто умел по-настоящему жить и быть свободным. Эти две идеи-фикс – обрести свободу и стать настоящим мужчиной – преследовали человека едва ли не с детства. Он инстинктивно стремился к ним, но рассудком понимал, что протягивает руки к бесконечно далекому горизонту. Он пытался вывести для себя определенные критерии мужественности и свободы, составлял целые таблицы, а потом рвал бумагу на клочки, чувствуя себя алхимиком, озабоченным поиском мифического философского камня.

Сейчас, глядя в зеркало над раковиной, человек понимал одно: вчерашней пьянкой он предал их всех – от Хемингуэя до Высоцкого. Он позволил себе расклеиться, проявить жалось к себе, разнюниться… На языке вертелась еще сотня уничижительных эпитетов. Память услужливо расстелила красную дорожку тяжелым воспоминаниям с утреннего позора до всегдашней точки невозврата, трехлетнего возраста, когда его бросил отец, оставив сына в бабьем царстве и тем самым выбив из-под его ног твердый мужской фундамент и веру в людей. Это осознание своей неполноценности и стало последней каплей: человек едва сдержался, чтобы смачно не харкнуть на свое отражение, заплевав одновременно зеркало, свою душу, прошлое и весь корчащийся в страхе перед неведомым вирусом мир.

Желание напиться, которое вчера обрушилось на человека с силой Ниагарского водопада, было для него так же чуждо, как фрак для папуаса. Его алкоголем были странствия, опьянявшие куда лучше дешевого пойла. Когда он поднимался на пик Эйфелевой башни или спускался в склеп Капуцинов под собором Св. Стефана, то не раз ловил себя на шальной мысли: ты подсел на иглу новых впечатлений и зависим сильнее, чем конченный героинист. Особенно остро он почувствовал это в венгерском Вышеграде, где встречал рассвет на вершине скалы, а под ногами величаво расстилался голубой Дунай. Наверное, нечто подобное ощущал Адам в райском саду или Ной после потопа – эйфория полного единения с окружающим миром, когда одновременно чувствуешь себя микроскопической песчинкой и создателем всего сущего. А теперь все позади. Демиург стоит посреди ванной в трусах и размазывает по лицу постыдные слезы… как баба. Икар больше не полетит, крылья расклеились.

Первые тревожные звоночки, предвестники грядущей бури, он просто проигнорировал. Болели и раньше: эболой, птичьим гриппом, испанкой, чумой, наконец. Он и сам немало перенес к тридцати годам; в багаже были сломанная нога, обморожение, травма позвоночника, попорченное зрение, разрыв с без пяти минут невестой, обернувшийся многомесячной депрессией. Соблазн набросить веревку на шею тогда был так силен, что вечный путник решил отправиться на край земли – и бежал на Сахалин. Соленый океан и горные кряжи по капле высосали его тоску, собрали воедино разбитую душу. Когда пришло время возвращаться на запад, он вновь ощутил в себе жажду жизни, почувствовал себя перекати-полем, как в лучшие годы юности. Увы, время вспять не повернуть, так же как не загнать ненавистный ковид обратно в Ухань. Какой-то непутевый Аладдин высвободил джинна, с которым потом не сумел сладить. А расхлебывать последствия придется всему и вся.

Очень хотелось крепкого кофе: повысить настроение и понизить градус хмеля в крови. Турка застыла на газовой плите по стойке «смирно» – живое напоминание о жаркой Анталье, где он экскурсоводил несколько лет назад. Подвел не вовремя опустевший спичечный коробок, и человек, вполголоса чертыхаясь, потянул с тумбочки одежду. Спускаясь по лестнице, он вспомнил новоявленные правила: обязательная маска и не дальше километра от дома. Намордник и поводок, а над будкой надпись: «Пес Странник. Кусается, чтобы доказать себе, что он – альфа-самец».

В магазинчике было грязно и пахло плесенью. Перед человеком лежали буханки черствого хлеба, пирамиды консервов, пачки «Доширака», лотки покрытых землей овощей и целые полки разнообразной отравы, которой он еще вчера травил себя. Но ничего этого путешественник не замечал. Он видел, как бушует далекое Белое море, над ним реют чайки, а солнце медленно идет на закат, расцвечивая небо пылающими цветами, в сравнении с которыми лучшие полотна мастеров кисти кажутся грубой мазней. В этот предзакатный час с промысла возвращаются рыбаки с сетями, серебряными от свежей рыбы. И если долго вглядываться в морскую даль, то можно заметить играющую среди пенистых волн белуху.

– Вам чего?

Прямо на него смотрел продавец, плешивый, с рябым морщинистым лицом – судя по восточной внешности, казах или узбек.

«Я ведь много лет мечтал побывать в Самарканде, – ни к селу ни к городу подумалось человеку. – С тех пор как услышал песню «Двери Тамерлана». А этот сын Востока, быть может, видел их с детства каждый день и привык, как привыкают чистить зубы по утрам».

Он открыл рот, чтобы сказать: «Коробок спичек, пожалуйста».

Но губы его исказила какая-то кривая полуулыбка, будто неумелый цирюльник размашисто чиркнул по лицу обоюдоострой бритвой. Вместо заготовленной фразы человек произнес:

– Будь Прометеем, дай огня. 

Петрозаводск