Александра Николаенко
|
|
Два шага не пройдешь, а рядом – белый. Гавриил Кондратенко. Белые грибы (Этюд). Николаевский художественный музей имени В.В. Верещагина (Украина) |
Опять пошли благословенные деньки, денечки золотые, с барашками застывших облачков, без дождичка, без ветерка, с водой горячей в шланге.
– Прям как в Москве, да, ба?
– Москва… Што мне Москва твоя, хоть провалилась бы она.
– Да теплая такая, как из душа…
– Стой, зараза! Куда ты льешь овня такой на флоксы бабе кипятком?!
В благоговейной тишине дослушав утром метеопрогноз, она крестилась на приемник, говорила:
– Дай бог, не сглазили б они.
Канал зацвел, и жирные промасленные утки качались на воде, как поплавки. Повесив мшистые носы, перебирая ластами, взбирались на курган, обгадив берег, плыли дальше.
– О! потеряла, потеряла! Зырь! Смотри! – теряла чайка в синей глубине серебряную рыбку и рисовала над потерей белые круги с пронзительным летящим следом криком.
Он утку обещал поймать – «потом ощиплем и зажарим на костре», и бабе тоже можно утку пришибить – вари себе, туши-пеки, бесплатный магазин, и рыба, и утятина, и дикая малина, и грибы. Арбузы только не растут, зато приедет дядя Женя к Сашке, угощают. Бесплатный магазин – все даром, все в чужом саду. И только утка близко подплывет, зевая, он камень подходящий подберет, в кулак сожмет, а Сашка говорит:
– Чего, дурак? Не надо!
* * *
Под Яблоневый спас щедры за труд воздать дары Господни, полны сады, леса опятами кипят, краснеют мельбы, груши медовые тянут капли вниз и солнце светит сквозь налив.
Большим морозам в закрома по ниточкам висят на чердаках сушеные бульоны, тук-тук в газету червяки, от сыроежек не ступить, на валуи-волнушки даже и не смотришь, то подберезовик найдешь, то подосиновик найдешь… и снова вдруг найдешь, два шага не пройдешь, а рядом – белый.
Но все равно у Сашки больше раза в сто пакет, хотя идут одним курганом, хоть из поганок добирай.
«Осподь поганкой до могилы жадность провожат…»
Добжанская пришла и рассказала: Ивакинский один набрал вчера опят, сегодня помер, завтра хоронят. Со страху есть не хочется грибы, уж лучше не поесть, чем за поганку к богу в гости.
– Чаго ты ковыряшь? Коню дарену в зубы, ну?..
Все у нее то так, то сяк, «семь пятниц во середу», то «ешь – ни выбирай, чаго осподь послал», то «раньше смерти рот ни разявай…».
На солнышке, на лавочке, под окнами пустой, ворча, перебирает час-второй «чаго принес». Разломит, близко лупу поднесет, придирчиво посмотрит, через один бросает гриб «к плохим».
– Чего, ба, ты? Нормальный ж он…
– Бельцы-то так и копошать… нормальный.
– И чего? Они ж грибные…
– Та! Грябныя… Грябныя лесом обошла война, курганом мертвая земля, со-тлену небу-то встають.
Встают грибы из мертвецов курганных небу, погляди! Был человек, а стал валуй.
Короткие дожди, большие грозы, земля сыра, парит, нога скользнет по сену выжженной травы, поедет – вжи-и-их!.. И не упал еще, а тело все за миг до боли в боль летит, и сердце на кулак сожмет, что все, в такую пропасть камнем ухнет. И если удержался, не упал, потом опять: тук-тук… Живой? Живой! Тык-тык, тык-тык-тык-тык!.. И тихо-тихо – слава богу…
«Штрашнее смерти, Петька, только помярать».
* * *
На Василевских верстаке дядь Жениной ножовкой пилили доски в баржи, корабли, усеивая уголками спилов стружки, по шесть гвоздей вбивая в днище груз. Торжественно спускали плыть, на борт ссыпая мелкий щебень, команду пальцами в щепотки собирали по траве, высаживая муравьев, сплавляли по теченью шлюзов к морю, то в Москву. Мочили в бочке ветки в луки, связав веревкой-тетивой, до блеска шкурили рябиновые стрелы, и стрелы улетали в небо и терялись в выжженной траве.
Кузнечики трещали, грызли слепни. О двух носках поддев на дыры, кривя со скрипом на галошах облучки, она от дерева до дерева, крестясь и охая, спускалась вниз кургану, ходила бережком с ведром, совочком подбирая за коровами добро, распугивая изумрудных мух с навоза, и как не спустятся они, все Саша с тетей Любой загорают до обеда, и после полдника опять они, читают книжки по тени. Арбузы астраханские уже везли в Москву от Волги. Большие белые, в полосках синих, красных, трехпалубные плыли теплоходы, башни-корабли. Они читали с Сашкой с берега вперегонки, на солнце жмурясь: «Гри-бо-едов, Пуш-кин, Вол-го-дон...»
Дождавшись, как потянет баржа, сами плыли к морю, обратной баржи дожидаясь плыть назад. Он плавал по-собачьи, проплывая мимо хлестким кролем, Сашка из-под гребка руки смотрела как на дурака и осыпала водопадом брызг.
Убрав ведро с добром в кусты, чтоб добры люди клад не унесли, она сходила до воды, спуская с плеч цветастый сарафан, перекрестив канал, себя перекрестя, плыла, как «Волгодон» сама, огромными кругами рясы разводя. Наплававшись, карабкалась по камням вверх, ссыпая вниз гранит, в махровом панцире купальника похожая на краба. Переодевшись за кустом, ломая ветки, опять вдевала ноги в два носка.
– Какое лето, Люба, а? Какое лето… Петруш, до бабушки сбеги, покойник третий чась один…
– Ну, ба-а-а…
– Чаго мне ба? Бяссовестый такой, понукай, вот понукай! Травой ляжать за Волгу уплыветь… Куда? Куда нясеть тябя, ляхая сила, ведро-то с овнями возьми…
Багульник отцветал, с горохового поля тянуло вечерами одурью хмельной, зевалось с утра, лезли осы в рот, варение варилось. В тени с такой жары бродил на бородинском сладким пивом квас, с него мутилось в голове и распирало майку, резинкой жало под трусы, щекоткой кислой поднималось горлом вверх. Она крестила рот с отрыжки, выплескивая жмых смородинный в кусты, варила из ревеня кисель, и холодильник по ночам распахивался сам, под натиском еще не вареных запасов.
Набрали с Сашкой иван-чая по обрыву, ссыпая с свеч сиреневых цветки в пакет, хватаясь стеблей, вырывая с корнем их.
– Ща грохнусь… мама! Тут крапива…
И Сашкина рука тянула вниз, и он тянул наверх добычу с Сашкой, из силы всей, царапаясь об подлые кусты, пустой рукой срывая дикую малину, ладонью в майку отирая красный сок.
Сушили иван-чай, добавив мятного, вишневого листа, и пахло медом с летней пылью в доме с чердака. За кривенькой дверушкой «верхних комнать» жужжали в солнечных лучах оранжевые шершни, седые трутни сухо шлепались в траву и, облетавшись, «стыдни потеряв», как будто выпустив кишки, ползла тропинкой к улью матка с белым клейким шлейфом, и пчел, как из бульона, выхватывали в небе шустрые шурки.
Добжанская пришла с плохими новостями, что в дальнем лесе псарня завелась, загрызла насмерть грибника. Всегда узнает-разузнает, свое вплетет, соседям разнесет – кого загрызли, кто загрыз, грибы ли ягоды в лесу.
– Грибки-то, Вер, пошли, маслята, говорят…
– Щедры осподни лета.
– Да разве в лес пойдешь такую смерть искать…
– Чаго ж искать? Сама найдеть.
И ранним утром по туману в дальний лес с корзинками и палками ходили по грибы, и, чтоб не отравиться, она бросала в жарку полной репкой лук, следя, чтобы не почернела с яду «слезна голова», и та, распарившись, чернела от свинушек, но ели с аппетитом все равно.
«Помилуй осподи, поем…»
комментарии(0)