Александр Сидоров
Булгаков наделил кота Бегемота сверхъестественными способностями.
Кадр из сериала «Мастер и Маргарита». 2005 г.
Каждый, кто читал роман «Мастер и Маргарита», вспомнит трамвай маршрута «А», на котором умчался от Иванушки Бездомного черный котяра: «Странный кот подошел к подножке моторного вагона «А», стоящего на остановке, нагло отсадил взвизгнувшую женщину, уцепился за поручень и даже сделал попытку всучить кондукторше гривенник через открытое по случаю духоты окно.
Поведение кота настолько поразило Ивана, что он в неподвижности застыл у бакалейного магазина на углу и тут вторично, но гораздо сильнее, был поражен поведением кондукторши. Та, лишь только увидела кота, со злобой, от которой даже тряслась, закричала:
– Котам нельзя! С котами нельзя! Брысь! Слезай, а то милицию позову!
Ни кондукторшу, ни пассажиров не поразила самая суть дела: не то, что кот лезет в трамвай, в чем было бы еще полбеды, а то, что он собирается платить!»
В редакции «Мастера и Маргариты» 1932–1936 годов кот направляется на выступе трамвайного вагона «Б» в сторону Тверской. И не случайно. Потому что однажды в трамвае, который курсировал как раз по Тверской, произошла другая примечательная история, имеющая прямое отношение к роману Михаила Булгакова. Связана она с именем «русского Пьеро» – шансонье Александра Вертинского. Случилось это перед войной 1914 года, когда Вертинскому было около 25 лет. Тогда у него возникла опасная зависимость от кокаина. Начались галлюцинации, молодой человек решил обратиться к знаменитому психиатру – профессору Баженову:
«Я вышел на Тверскую и решил ехать к нему... Подходя к остановке, я увидел совершенно ясно, как Пушкин сошел со своего пьедестала и, тяжело шагая «по потрясенной мостовой» (крутилось у меня в голове), тоже направился к остановке трамвая...
«Опять галлюцинация! – спокойно подумал я, – ведь этого же быть не может».
Тем не менее Пушкин встал на заднюю площадку трамвая, воздух вокруг него наполнился запахом резины, исходившим от его плаща.
Я ждал, улыбаясь, зная, что этого быть не может. А между тем это было!
Пушкин вынул большой медный старинный пятак, которого уже не было в обращении.
– Александр Сергеевич! – тихо сказал я. – Кондуктор не возьмет у вас этих денег. Они старинные!
Пушкин улыбнулся:
– Ничего. У меня возьмет!
Тогда я понял, что просто сошел с ума. Я сошел с трамвая на Арбате. Пушкин поехал дальше».
У вас не создается впечатление, будто мы прочли черновой вариант сцены с убегающим Бегемотом? Говорящий памятник не менее мистичен, чем говорящий кот. А заскакивание на подножку трамвая, пятак, которым монумент желает расплатиться с кондуктором, да и сомнения в том, что подобную монету кондуктор примет (от кота же не принял!)… Должно же быть объяснение такой странной перекличке сюжетов!
И оно есть. Но для начала отметим еще одну перекличку – в биографиях Вертинского и Булгакова. И тот, и другой в молодые годы пережили период болезненного пристрастия к наркотикам. Только Булгаков попал в зависимость от морфия.
Такая общность переживаний чрезвычайно важна. И вот почему. Судьба столкнула этих двух людей в 1918 году в Киеве, когда Михаил Афанасьевич стал практиковать в качестве врача-венеролога. Судя по воспоминаниям Татьяны Лаппа, Булгаковы и Вертинский ходили в польское кафе, где были «очень вкусные пончики», а затем на спектакли шансонье «в каком-то интимном театре на Крещатике». В своих воспоминаниях Вертинский уточнял: «на Крещатике, против Фундуклеевской». Более чем вероятно, что при общении Булгаков и Вертинский касались темы наркотиков. Особенно если учесть, что в то время Булгаков работал над рассказом «Морфий». Путем нехитрого сопоставления можно прийти к выводу: эпизод с котом, цепляющимся за трамвайный поручень и сующим гривенник кондукторше, навеян рассказом Вертинского о Пушкине, который так же вскочил на подножку и пытался всучить кондукторше старинный пятак.
Да и вообще: и по виду, и по характеру Бегемот очень схож с «солнцем русской поэзии». И внешне (темный, невысокий, кудрявый «арап» напоминает булгаковского кота), и повадками – Пушкин тоже был несдержан, ядовит в своих остротах, часто кривлялся и корчил из себя обезьяну (об этом упоминают его современники). И шахматы любил чрезвычайно.
Любопытна также другая параллель. Известно, что значительную часть своей жизни Пушкин оставался атеистом («афеистом»). Вот что пишет Ариадна Тыркова-Вильямс в замечательном исследовании «Жизнь Пушкина»: «Шутка, непристойная песня, цинический каламбур – вот что отравляло. Это был настоящий поток богохульственной пошлости. Эту заразу с детства прививали Пушкину». И далее автор в главе «Страстная неделя» (!) особо отмечает важный факт: именно в 1821 году, будучи в Кишиневе (в южной ссылке), Пушкин написал ряд богохульных стихов.
Например, «Христос воскрес, моя Ревекка» для христианина стихотворение, конечно, кощунственное. Не менее, чем послание Василию Давыдову, где Пушкин не только издевательски отзывается о Великом Посте, о евхаристии, но и цинично высмеивает смерть митрополита кишиневского Гавриила Банулеско-Бодони… Тогда же поэт сочиняет талантливую, но похабную поэму «Гавриилиада». То есть Пушкин, пожалуй, даст сто очков вперед циничному Бегемоту.
Биографией Пушкина Булгаков занимался основательно. С 1934 по 1939 год он работал над пьесой «Александр Пушкин», первоначально вместе с Викентием Вересаевым, автором капитальных трудов «Пушкин в жизни» и «Современники Пушкина». Кстати, «говорящая» параллель: повесть 1924 года «Дьяволиада» Булгаков озаглавил под явным впечатлением «Гавриилиады». (Позже в «Двенадцати стульях» Ильф и Петров создадут замечательную «Гаврилиаду» о бесчисленных приключениях Гаврилы.) То есть Михаил Афанасьевич прекрасно знал о богохульных экзерсисах Пушкина.
Есть в романе и другие отсылки к Пушкину как одному из прототипов Бегемота. Вернее, в черновом варианте. Помните знаменитую сцену в Торгсине, когда кот схватил мандарин из пирамиды и «со шкурой сожравши его, принялся за второй»? В рукописи 1932–1936 годов эпизод изложен иначе. Бегемот «взял верхний мандарин, облупил его в один взмах и тут же, чавкнув, сожрал его, а затем принялся за другой».
Штрих примечательный, он перекликается с воспоминаниями, которые оставил в своих дневниках московский купец И.И. Лапшин 2 мая 1825 года: «В Святых Горах был о девятой пятнице и здесь имел счастие видеть Александра Сергеевича г-на Пушкина… с предлинными ногтями, с которыми он очищал шкорлупу на апельсинах и ел их с большим аппетитом…» В «Мастере и Маргарите» речь о мандаринах, но все равно – о цитрусовых. И Бегемот, и Пушкин ловко очищают их (Пушкин – ногтями, которые больше смахивают на когти). Перекличка явная.
Но отчего Булгаков в окончательном варианте романа заставляет кота пожирать мандарин «со шкурой», а заодно и шоколадку вместе с оберткой? Объяснение простое. В христианской демонологии черти не различают вкуса еды. В русских и немецких сказках «нечистого» постоянно дурачат: суют вместо ореха пулю, вместо сыра – камень, и бес покорно жует эту пакость. Вспомните: в главе «Извлечение мастера» Бегемот «отрезал кусок ананаса, посолил его, поперчил, съел и после этого залихватски тяпнул стопку спирта».
Да, мы не упомянули об эпизоде с перестрелкой в «нехорошей квартире», когда котище палил куда попало, но так никого и не задел. Как тут не вспомнить, что у Пушкина было много дуэлей, но все они кончались бескровно? За исключением последней... Вот что пишет Тыркова-Вильямс о «Гавриилиаде»: «...Для нас, знающих, какая смерть ждала Пушкина, последние строчки этой поэмы, страшной по слепоте и одержимости, по сочетанию внешней красоты с внутренней мерзостью, звучат как жуткое пророчество. Точно демоны, кривляясь и смеясь в магическом зеркале, смутно очертили перед поэтом его собственное будущее».
