Антон Зверев
Тест незаметно формирует под себя всю систему образования – вот в чем его главная опасность. Фото Светланы Холявчук/PhotoXPress.ru
32-летний вице-спикер Госдумы РФ Борис Чернышов, размышляя о будущем единого госэкзамена, в интервью интернет-агентству URA.RU начал с обескураживающей цифры. Он заявил, что 66% россиян убеждены в необходимости его отмены. Цифры – упрямая вещь (на сей раз от сервиса SuperJob), но, к сожалению, пока нет ответа на вопрос, что будет вместо текущей системы аттестации, посетовал вице-спикер.
Уточним: не далее как в марте 2018 года, внося в парламент законопроект об отмене ЕГЭ, депутат Борис Чернышов предлагал вернуть в школы традиционный экзамен. То есть альтернатива этой «пытке», когда ребенка «натаскивают на решение определенных кейсов и заданий» (по его же словам), все-таки есть. И, вероятно, не одна.
Главная претензия зампреда нижней палаты парламента к ЕГЭ, «изначально придуманному в США для проверки знаний у детей с отклонениями в развитии», заключается в том, что «он длится всего четыре часа и за это короткое время молодой человек должен определить всю свою жизнь».
Моя претензия к игу ЕГЭ распространяется гораздо шире. Тест незаметно формирует под себя всю систему образования – вот в чем его главная опасность.
Странно это сознавать, но принятая вопреки общественным протестам реформа – введение ЕГЭ – фактически отключила в образовании звук. Его перекрыли на уровне контрольно-пропускного ритуала, где проверялось умение молча (sic!) заполнять «поля» и «области ответов». Теперь хватало легкого поскрипывания гелевой (потому что ее предпочитает проверяющая машина) ручки с черными (по тем же соображениям) чернилами, чтобы расставить стандартные символы в предлагаемых квадратиках. С кем и зачем тут говорить? Да и о чем?
Дальше вступает в свои полномочия машина: сканирует, ведет подсчет престижных галочек и судьбоносных крестиков необходимой жирности. А что же звук? Он ушел за кулисы, на тридесятый план (не считая комичных 15 минут, отведенных на раздел «Говорение» по иностранным языкам).
Знакомый учитель труда советской закалки Михаил Изотов говорит, что ЕГЭ – «это логическое продолжение системы Коменского, путь в социальную казарму». Отличительный признак армейской казармы – закрытые рты (личного состава) и полное единство мнений. Оно и понятно: иначе казарма превратится в клуб ораторов.
Наш единый, впрочем, идет дальше: он исключает не только речь, собственное мнение, но и любые субъективные проявления в принципе, оставляя за скобками жест, движение, выражение глаз, тон голоса – всю палитру человеческих талантов и умений, кроме оперирования иероглифами 33 букв и 18 знаков.
Сам себе возражаю: а разве в чужих землях не так?
Несколько лет назад делегация наших подростков вернулась из Дублина (Ирландия), где они учились в международной школе Sutton Park. 12-летняя Валерия уверяет, что «у них» иначе дышится: «Учителя не унижают школьников. Никогда не вызывают к доске».
Это стиль всей Европы. Не принято вызывать к доске – и точка. Там уж где-то под сто лет царит культ письменной речи. Письменный текст предельно прагматичен: каждая закорючка на виду – с печатной буквой не поспоришь. А живая речь многозначна, в ней слишком много самодеятельности и эмоций. Она импульсивна, небрежна, сбивчива, ситуативна. «В немецкой школе считается моветоном привлекать учеников к обмену мнениями. Если они не изъявляют такого желания, то подобный вид «общения» рассматривается как насилие над личностью», – отмечает в путевых заметках заслуженный учитель РФ Игорь Смирнов.
«У меня в классе больше половины черных ребят, и вот я вызову одного отвечать, а он не знает урока... Над ним же смеяться будут! И меня обвинят в расизме», – рассказывал писателю Симону Соловейчику один заокеанский учитель.
Если принять, что ЕГЭ проецирует свой безголосый формат на все остальные процедуры школы, то картина возникает безотрадная. «Письменная речь лишена не только звука, но и собеседника. Это речь-монолог, разговор с белым листом бумаги, с воображаемым или только представляемым собеседником», – отмечал не кто-нибудь, а Лев Семенович Выготский в работе «Мышление и речь» 1934 года. И добавляет: «Научить этому крайне трудно».
По-моему, понимать Выготского следует так: мы на развилке, перед нами по большому счету два пути.
Либо упереться, приковать «неграмотных» детей к бумаге и перевоспитывать в звенящей тишине, воспринимаемой учителем как главный плод его педагогической деятельности.
Либо учить тому, что соответствует природе и желаниям. Скажем, одним из нас привычнее вести разговор с куском пластилина, другим – с микроволновой печью и разделочной доской, третьим – с мячом, четвертым – с холстом, пуантами... Наладить же диалог с белым листом бумаги способны лишь 10 из 100 человек в России, Японии, США и Германии, как выяснила социологическая служба Гэллапа в 1988 году.
Что называется: wake up to reality! Пора бы нам очнуться от бесплодных грез, 10% – это предел мощности силовой структуры закрытого класса-умодробилки. Избавиться от гегемонии дидактики Я.–А. Коменского (но не от самой этой дидактики!) удастся, только осторожно расширяя «дедушкин уклад» в направлении свободных студий, мастерских и парков. Чтобы не подкручивать из года в год границы баллов под выработанный коллективом управленцев всем приятный и комфортный показатель.
Эта альтернатива кажется пока несбыточной. Но этот «сон» случился с нами наяву в 1918 году и длился... полтора десятилетия! Распорядился случай: из-за отсутствия тогда в стране чернил, бумаги, мела, педагогов, типографий и издательств письменный текст сместился на задворки. Циркулярное письмо Наркомпроса РСФСР летом 1918 года указывало, что учебники вообще должны быть изгнаны из школы. При этом действовали рабочие книги, рассыпные учебники локального значения. Но (внимание!) поскольку они не утверждались коллегией Наркомпроса, то не позволяли применить единые (типа ЕГЭ) ведомственные требования к детям.
По Выготскому, который жил в ту эпоху, «мысль рождается в речи». Что, собственно, в условиях приоритета устных сообщений и происходило.
Лишь недавно, в наши дни, директор Монтессори-школы «Алиса» (Воронеж) профессор Александр Могилев подсчитал, что космические успехи СССР, которые восхитили президента США Джона Кеннеди, были обусловлены специалистами, чей возраст составлял в 1961 году 50–55 лет. То есть они сидели за партами в 1920–1930-х годах, когда наркомом просвещения был Анатолий Луначарский. Похоже, что и взятием Берлина в 1945 году мы в не меньшей степени обязаны «поколению без мела, чернил и учебников».
