Их убили живыми

Дед Айзик. 1941-й. Фото из архива автора

Баба Бася была родней, чем баба Соня. Бася жила с нами в Чернигове, в квартире на улице Шевченко, а Соня – в Остре, в своем доме с большим садом и соседями через заборы.

Бася пела смешные песни на непонятном языке или, когда ей бывало грустно, нараспев повторяла: «Майнэ страдания знает один только Бог». В любом настроении Бася бессчетно целовала меня и сестру-близняшку Риту. Соня целовала нас только при приезде и отъезде, и всегда молчала.              

Впервые мы спросили у бабушек, где дедушки, в Остре. Нам было по семь лет, и мы с сестрой придумывали очередную шепотку – игру в бесконечные истории на два голоса, которые проговаривались перед сном, в тайне ото всех. Мы уже включили в шепотку всех родных и знакомых. Живых. Но были же у нас и неживые родные. Про то, что люди бывают неживые, мы уже знали, но без подробностей. Тем более – какие детям подробности про неживое, когда вокруг столько живого. Мы решили: неживые тоже живут, только где-то там, дальше Киева, и почти все время летают на самолетах. Иначе почему бабушка Бася смотрит в небо с вопросом: «Как там?»  

Конечно, к тому времени мы знали, что деды погибли на войне (как и два дяди, вопрос о которых мы отложили на позже). Но что такое «погибли на войне» для детского сознания? «Погибли» – воспринималось как что-то неопределенное. Без чего-то, неотделимого от живых людей, которые – раз! – и погибли. А про неотделимое нам ничего известно не были. Такое детям не по уму.

В тот день мы узнали немного.

Дед Айзик, муж Баси, погиб при форсировании Днепра в 1943-м.

Дед Соломон, муж Сони, погиб в 1941-м, бомба попала в воинский эшелон, спешивший на фронт.

Я заплакала, когда услышала про Соломона. Дед ничего не успел. Рита сказала, чтобы я не плакала, – дед не виноват, он очень торопился и потому у него ничего не получилось. Рита тоже заплакала.

Наверное, Бася обиделась – обожаемые внучки плакали по Соломону, а не по Айзику.

Тогда в нашей шепотке деды не появились.

Когда нам было лет по тринадцать, мы начали расспрашивать маму. Будто ждали, пока бабушек уже не будет на свете, и история расскажется по-другому.

Ага…

Похоронка на Айзика пришла через полгода после его гибели. А в ноябре 43-го Басе в эвакуацию, в город Атбасар, написал однополчанин и земляк Айзика – Николай Павлик. Они были вместе, когда плот перевернулся. «Плот перевернулся аж два раза. Кто удержался, тот выжил. Бася, твой Айзик не удержался».

Мама не плакала, иголка в ее пальцах не дрожала. Мама что-то перешивала, перелицовывала. Переворачивала. Ткань можно переворачивать только раз. А плот перевернулся аж два раза…

Про Соломона мама знала то же, что и мы. И у нас получилась передышка.

Про дядей мама рассказывала нам по кусочкам. Соответственно возрасту.

Про Вову мы и так всё знали. Воевал, его ранили, он выздоровел и расписался на Рейхстаге. У Сони над кроватью висела в рамке крошечная фотография: «Дорогим родным от любящего сына и брата. Логово фашиста. 1945». В галифе, худой, лопоухий. Смешной и очень умный.

Про Семена сначала узнали, что он в апреле 45-го умер от воспаления легких в госпитале.

Про Михаила – что пошел в партизаны и на первом задании их группу выдал предатель.

Потом-потом мы узнали, что Семен за месяц до смерти приезжал домой, Остер только освободили (мама, как и папа, выросла в Остре). Бася с дочкой Верой жили в землянке. Родной дом сгорел. Семен, как и многие на фронте, не болевший в окопах, простудился, началось воспаление легких. Семен мог лечь в госпиталь, но отказался, поехал в свою часть.

Михаила и его товарищей провели по всему Остру и повесили на площади.

К Басе приходили соседи, остававшиеся в оккупации, и каждый на свой лад сообщал: как мучили, как страдал, как убивали.

Бася слушала всех. Дочери не рассказывала ничего.                

Это нерассказанное страдание стало и нашим.

Сегодня я говорю за всех моих мертвых: «Майнэ страдание знает один только Бог».

Алла Хемлин – писатель