Вероника Чернышева Тамара никогда о Димке никому не рассказывала. Память о нем была не ее память. Ей вспоминать было почти нечего.
Думать о нем Тамару заставляла, наверное, его память о ней – она так потом решила.
Она помнила только, как давила руками неупругую слизь медуз, которых ловила ночью в Азовском море. А он на нее смотрел.
Когда собирала горстями ничем не выдающиеся ракушки на ракушечном пляже, когда, привыкшая дышать степями и на море оказавшаяся впервые, смешно раздувая ноздри, звучно вдыхала воздух, пахнущий для нее вскрытой банкой консервированной морской капусты, – он тоже на нее смотрел.
Ей, знавшей только, что когда купаешься в августе в реке, то вода уже цветет и к шее липнет мокрая ряска, а голова мерзнет, было странно, что предосеннее море особенно ласковое.
И про Ильин день южане если и слышали, то значения особого не придают. Только вот медузы – их в августе больше. Она ловила их – восторгалась. И все время чувствовала на себе этот его полуотеческий, одобряющий взгляд. Поощренная им, еще старательнее изображала великовозрастного ребенка. А он смотрел на нее – резвящуюся рослую девицу – с какой-то тоской, как смотрят часто бездетные люди на играющих малышей.
Потом он робко спрашивал у деловитой взрослой и семейной Тамариной двоюродной сестры Лели, вечно занимавшейся устройством ее судьбы и организовавшей Тамарину поездку и на этот раз, сколько ей еще учиться. Тамара это слышала и краснела. Она ему невеста, что ли?
Он смотрел на нее с уже другой нежностью, когда вечером она пела.
Повзрослев, Тамара всегда проверяла так мужчин, да и людей вообще. Если человек говорил, что музыки не любит или что неплохо бы сменить репертуар, – Тамара сразу выбирала дистанцию, на которой человек должен был проходить стороной от ее существа, если просил спеть что-то из его любимого или просто молча смотрел на нее вот так, как сейчас смотрел Димка, – это был свой человек.
Свой человек – человек, с которым можно молчать. Комфортом взаимного молчания она тоже всегда мерила «свойскость». Но Димкино молчание и эта совсем несветская нежность неуклюжих жестов и взглядов малознакомого парня смущали ее.
Но она ловила медуз, каталась на скутере, училась нырять, примеряла скользкие зеленые ласты, тайно сверяясь с этим новым для нее взглядом спокойных линяло-серых, цвета тающего льда глаз.
Вернувшись из Ейска, гуляли по Ростову, опять толпой. Два его друга детства с женами, их родители – тоже парами, а Димка и Тамара – разрозненные.
Он уезжал почти ночью на троллейбусе – они почему-то провожали его все. Он высунулся в окно по плечи и крикнул, что умеет сам варить варенье и солить огурцы. Ей опять стало неловко за него. За эту солдафонскую привычку говорить как будто сквозь зубы, едва открывая рот, и вот за это неуместное – «варить варенье», будто это именно ей он крикнул, а она и впрямь ему невеста.
Она была тогда в том возрасте, когда не умеющие подобрать слов и застенчивые еще не нравятся. А отеческий взгляд двадцатичетырехлетнего не радует, как и то, что гражданка портит – в военной форме он симпатичней, но не ходить же гулять в ней по улице во время отпуска.
Вспоминать его вслух, пусть даже с Лелей, было стыдно, как креститься, когда на тебя кто-то смотрит.
Она ничего не понимала в политике никогда. Не знала точно, когда и от чего началась первая чеченская война, когда вторая. У нее не было своего мнения на тот счет, кому она выгодна и почему никогда не заканчивается.
Знала только, что Димка погиб в марте в Аргунском ущелье.
Что вместо него теперь большой гранитный памятник на аллее Героев Ростовского кладбища, что он там самый молодой офицер и что он действительно там – в той могиле.
Что каменный мешок Аргунского ущелья не поглотил его прах. Ветер – какой бывает в чеченских горах – Тамара думала, что там скорее гулкая тишина – а у Димки уже не спросить – не развеял его, как молву о героической и бессмысленной гибели тех, кого не спасли.
Тело привезли на родину.
Бессмертный подвиг во имя ничего – так ей казалось. По крайней мере она так и не смогла ничего понять из ростовских газет с передовицами о нем, которых Леля, всегда любившая причастность к большой истории, выслала ей пачку, когда Димке посмертно присвоили Героя.
Ничего не разобрала и в речи президента, который приезжал потом в Ростов с визитом почтить память бойцов погибшей Димкиной дивизии.
Что знала она о нем? Да ничего. Они были знакомы три дня. Три дня жизни в галдящей, занятой своим благополучием, семейной толпе бывших военных их друзей, детей и внуков, отдыхавших в Ейске. Прекрасный случай просто показать Тамарочке море – хотя бы Азовское.
Они не разговаривали наедине и даже не молчали. Гуляли гурьбой, коллективно жарили шашлыки, купались вместе со взрослыми. Она была почти ребенок.
Она вспоминала его дважды несколько лет спустя.
Почему-то он приходил всегда, когда ее собственная жизнь казалась ей особенно бессмысленной. Она шагала на дурацкую работу, которую не любила, и лепила на каблуки чуть расплавленный от жары асфальт, когда вдруг вспомнила небо над Азовским морем, небо – космос, такое показывают в планетарии и в лаборантской на уроке астрономии.
Вспомнила его худое, но жилистое, незагорелое и стеснительно сжатое сильное тело на пляже. Вспомнила его обветренные губы, нелепый набор одежды для отдыхающего, неумение отвечать на ее бесконечные шутки.
Не умел жить, обустраиваться. Выглядел каким-то необогретым, бесприютным, что ли.
Вспомнила, что друзья его всегда над ним посмеивались – рассказывали, как он чуть не женился на какой-то солдатке, с которой спала вся дивизия. Был слеп, наивен и ухаживал за ней как-то старомодно, пока почти перед свадьбой не вскрылась правда.
Думала о нем весь день. Вечером позвонила Леле – оказалось, это был Димкин день рождения. Ах, ну да – они шутили над ним – Близнецы по гороскопу (потом Тамара научится не любить всю эту чертовщину, пока еще она в нее верит) – может уйти за хлебом, вернуться через три дня. Но не загулять, а просто забыть, зачем именно шел.
Рассеянный, непрактичный, он становился собранным только там, где защищают никому уже не нужную Родину.
Так что потом вместо гроба ящик какой-то, который мал длинному Димкиному телу – в волосах серых ссохшаяся кровь и грязь, в кулаках сжатых – черные комья земли, лицо (она не видела убитых на войне никогда), но Леля ездила на опознание и сказала, что лицо искаженное, неуспокоенное, страдающее. Погибал мучительно. Потеряв много крови, он еще долго бессмысленно отстреливался. До последнего. Спас кого-то из солдат.
Теперь она думала о нем первого марта. На следующий день случайно открыла календарь дат и событий – 1 марта. День памяти геройски погибших в 2000 году во время контртеррористической операции в Аргунском ущелье бойцов 6-й парашютно-десантной роты 104-го гвардейского парашютно-десантного полка Псковской дивизии ВДВ. Бой шел с 29 февраля по 3 марта. Димка командовал взводом.
Почему она думала о нем теперь?
Потому, наверное, что в разменянной на десятки непрописанных сюжетов жизни, в будущем, которое давно уже наступило, она так и не встретила больше этого согревающего, по-родственному доброго и единственно нужного взгляда.
Или потому, что правду говорят – безвременно ушедшие ходят где-то рядом с нами и следят, чтобы мы не наделали много ошибок. Наверное, так.
А может, потому думала, что, когда ему оставались минуты до того, чтобы не быть спасенным, он тоже вспоминал то, чего не было.
Видел перед собой вместо равнодушных синих кавказских гор мираж звездного лилового неба над теплым Азовским морем, ее розовую кожу, облупившийся на солнце нос, льняную макушку и медуз в ладонях. Когда, покрытый черной копотью, безнадежно месил он кровавую мерзлую грязь каменистого ущелья раненой рукой, может, слышал вместо треска автоматных очередей ее счастливый беззаботный смех или их с Лелей двухголосье «Белеет ли в поле пороша┘».
