Верника Чернышева
Дмитрий Казнин. Йога. 2005 год.
Рассвет поедает чернильную ночь капля за каплей. Очевидным становится то, что ночью казалось невероятным. Вереница сизо-белых, чуть сиреневатых могильных холмиков за окном с рассветным солнцем снова превращается в скованные сугробами «Фольксвагены», «ВАЗы» и «мерсы». Русская зима вернулась. Воздух над стылыми улицами замер и потрескивает. Значит, «круги своя» все-таки существуют.
Уже не помнит никто декабрьского цветения абрикосов и январских дождей. Февральские морозы обнулили безумие. Хруст под ногами прохожих. Настоящий снежный хруст. Шаркает лопатой дворник. Пять утра. Или семь. Тамара смотрит в окно уже час. На улице минус двадцать почти. Выйти сейчас туда – и по делам. Только о вчерашнем не думать.
Вчера. Мурашки жгучего стыда от этого «вчера».
Полная потеря гражданского сознания. Клиническая смерть личности.
Душа покинула тело, равнодушно и спокойно. Душа вовремя собралась и с достоинством направилась к метро.
Душа ушла почти сразу, как только после долгих уговоров Тамара наконец спела «Вдоль по Питерской┘» до звона люстр в рюмочной. Во весь голос, нет, во всю себя, как поют только предчувствуя неотвратимый исход любовной драмы. Неистово выпевают неизбывную тоску, вместо того чтобы выть, реветь, рвать волосы или расцарапывать лицо.
Тогда вся харчевня, куда закатились они странной, разраставшейся по мере прогулки компанией, зааплодировала. А грузин незнакомый подошел, наклонился и, уважительно дотронувшись до плеча, сказал тихо, но четко, сказал так, что Он слышал: «Спасибо вам! Теперь я знаю, какой была прекрасная Сулико!» Сосед грузина по столику, полируя Тамару-Сулико бликующим оливковым взглядом, обратился к Нему: «Завидую! Она еще и поет».
Дальнейшего душа уже не наблюдала. А тело – глупое и жалкое дождалось-таки исхода. Спустя полчаса бежало собачонкой за очень высоким и очень немолодым уже мужчиной да разогретой водкой и пением глоткой надсадно кричало: «Куда ты? Я что – за тобой бегать должна?»
Он, не оборачиваясь: «Не надо за мной бегать. Я приду». Сам догоняет яркоглазую шуструю малолетку. Ту, что упорно и ничего не скрывая манила его из этого кабака, звала ехать в другой, а потом остаться где-нибудь на ночлег совместно. Наглость. Тамара сидела рядом с Б. весь вечер, царственным видом демонстрируя, что они – пара.
Он садится в машину и едет с шустрой.
Вот так просто. Садится и уезжает. На глазах у тела, душа от которого, наверное, точно отреклась с проклятиями. Или просто плюнула.
А тело постояло на сквозняке. Запахнуло куртку. Выдохнуло и поплелось к метро.
Тело идет по морозу, уродливо кривит рот. Силится заплакать. Не может. Нечем. Да и как будто не о чем.
Тверской бульвар пешком с немыми криками.
Метро. Села, тепло, хорошо, люди. Ресницы оттаяли, по лицу потекла тушь, в голове – мысли: «Человек-собачонка никому не нужен. Его всегда хочется пнуть дополнительно. Двинуть под дых со всей дури. Это в природе человеческой. Дикой.
А обогреть и приласкать – это уже так – наслоения культуры и цивилизации. Они не ко всякому прилипают и удерживаются не надолго. После бутылки водки, пусть даже и на четверых, уж точно только естество проступает, а никак не наслоения. И вообще, извини, соблюдать этикет в отношении тебя никто не намерен, что, неясно?»
Дома Тамара не вышла из окна, как собиралась было. Не конструктивно. Хотя решила, что вытряхивать Б. из головы, видимо, придется теперь вместе с мозгами – это ей было очевидно. И зачем он въелся туда, откуда глаза берут то, что им кажется, будто они видят? Запрещенный прием. Пока Тамара думала о конструктивности, душа ее, вновь воссоединившись с телом, решила к нему писать:
«Я люблю тебя. Очень тебя люблю. Очень-очень.
Всюду преследуют меня твои встретившиеся брови, смоляные виски, простроченные алюминиевой сединой, улыбки, затылки, смугловатый цвет всегда теплой кожи, вороты розовых рубашек, полы серо-зеленых сюртуков. Все это в метро, в магазинах, в музеях, в клубах, на концертах, на перекрестках, на светофорах – везде.
А еще очень мужская привычка ходить, едва подаваясь вперед одним плечом, размахивать руками, при общей неподвижности, выдающей преодоленную застенчивость, сутулиться, слегка наклоняясь, чуть сгибая в пояснице длинную прямую спину (привычка высоких).
И манера выдвигать вперед обе ладони, а потом скрещивать руки высоко на груди, одновременно вскидывая брови, если перед глазами то, что ты отказываешься понимать.
То тут, то там мелькает твой профиль Брута (его сделал Микеланджело – в Пушкинском стоит, я тебе уже рассказывала). Или капризный яркий рот. Или родинка над губами. Родинка – точка.
Или еще – нет-нет да и доносится откуда-нибудь твой странно беззащитный смех.
Эти призраки, двойники тебя ходят за мной неотступно конвойным отрядом. Только глазами твоими черными с рыжими тигровыми радужками на меня еще никто из них не смотрел. Точно нет. Глаза не повторяются. Неповторимы.
Не уверена, что это именно любовь, а не другая форма душевной патологии. Как выяснилось, мне не с чем сравнивать.
Никогда в жизни я не испытывала ничего подобного ни к одному человеку. Значит, наверное, я люблю тебя.
Да, я очень тебя люблю. Очень люблю тебя. Понимаешь?
«Скучаю» – липкое вранье, бабское словечко. Мне тебя не не хватает. Ты – в избытке. Ты повсюду. Все – ты.
Наверное, окончательно сойду с ума я уже очень скоро.
Но перестать думать о тебе – я не в силах.
Вижу твои руки сейчас. Ладони, то есть кисти все целиком.
Ты знаешь, какие красивые у тебя руки? Если бы ты только мог видеть их со стороны. Вот ты наверняка же не понимаешь. Или не обращал внимания никогда. Невозможные. Человечьи. Невыразимо прекрасные. Живые. Ни у кого еще в этой многолюдной, заселенной кем попало жизни я не видела таких чудесных рук. У них всегда совсем особенное выражение. Параллельное тебе самому. Если б только можно было их слепить. Нарисовать. Рисовать руки – самое сложное. Никогда не получаются. Говорящие. Без умолку. Они тебя выдают. Они же тебя и спасают. Глаза врут. Рот врет. Руки – никогда. А у тебя прекрасные руки. Красивее – не сыскать. Значительные. Многозначные. Замечательные. Славные руки.
Я люблю тебя. Я очень тебя люблю. Очень-очень люблю тебя.
От мысли о невозможности в этой жизни хотя бы рассказать тебе об этом когда-нибудь и от тупой досады иногда вздумывается, например, выставить с размаху стекло дома, чтобы вдребезги. И чтобы все располосовывало.
Очень знаю, как может тяготить чья-то ненужная любовь, поэтому больше не стану тебя беспокоить. Но ты знай, пожалуйста, я очень тебя люблю».
Перечитала. Длинно. К тому же не хватало главного – ни слова о том, что не готова делить любимого мужчину с другими женщинами. Всплыл малолеткин облик. Тамара почувствовала себя полной дурой. Закрыла глаза. Припомнила весь прошедший вечер пошагово. Медленно, с мазохистским удовольствием, окунулась снова в жгучий стыд. Почувствовала себя полной дурой повторно. Уничтожила письмо. И взялась за дневник. Было пять утра или семь.
