Вероника Чернышева
Дмитрий Казнин. "Чужой поцелуй". 2005.
От любимого мужчины вместо подарка ко дню рождения Тамара получила внушительную оплеуху.
Нет, он, конечно, не бил ее (хотя мог бы, как потом неоднократно думала она, вспоминая рандеву).
Уничтожил морально. Они встретились, когда он вернулся из длительной заграничной поездки и неудачно, с большими потерями завершил дела по покупке квартиры на Рублево-Успенском шоссе.
Б. сразу строго спросил, какие планы Тамара имеет в виду в связи со своим праздником.
Поняв, что определенных планов у Тамары не имеется, он резко начал наступление на ее личность.
Потихоньку зверея, он спросил, не планирует ли она пригласить его в ресторан и угостить по случаю своих именин. Тамара трусливо ощупала последние сто пятьдесят долларов в кармане, на которые ей как закоренелой творческой работнице предстояло жить до конца месяца, и точно зная, что он не шутит, нерешительно замотала головой.
Тогда он сказал, что в таком случае покупает бутылку водки и едет домой, так расположив тело в пространстве, что собеседнице стало очевидно – ее общество при этом не только не необходимо, но даже избыточно. Она по привычке пыталась обратить все в шутку, но внутренний голос опять подсказывал, что закончится все серьезно и плохо.
Так и вышло.
Оказавшись все-таки в итоге у него дома, она неопределенностью своих планов на вечер снова создала неловкую паузу. Романтический момент был упущен. В следующую минуту она почти физически ощутила, как бесит его вся – со своим шифоновым нарядом, крупными серьгами и бусинами на красных туфлях.
Потом не без удивления узнала, что нервировать его начала уже давно.
Нервировала она его и своей настырной привычкой делать всегда то, что хочется, и манерой вечно улыбаться, никогда не разговаривать без иронии, и ленью, и избалованностью, и наглостью, и экзальтированностью, и праздностью, и занятостью собой, и «вычурной красотой», да и вообще.
Так же (уже криком) она была поставлена в известность, что пока она не научится соответствовать впечатлению, которое производит на окружающих, у нее нет будущего. «Интересно, какое такое впечатление?» – подумала она тихонечко. Он, словно услышав, криком же сообщил, что выглядит она, оказывается, деловой благополучной женщиной. А имиджа своего не оправдывает. «Зачем так длинно?» – подумала она. Неужели нельзя короче, ну просто, например, сказать: «Мне тебя не надо».
«Я очень быстро начал относиться к тебе скептически. То, что ты красивая женщина, вовсе не дает тебе права ничего не делать. Ты переводишься в друзья, поняла? Потому что в работе есть требования, в сексе есть требования, в дружбе – никаких. Достаточно просто мило улыбаться, что ты и делаешь всегда!» – не унимался он.
«Да нет. Дружить нам с тобою не о чем», – мелькнуло у нее в голове.
Еще одна формулировка ей определенно понравилась, она решила непременно записать ее по возвращении домой и обязательно обдумать: «Поле скепсиса». «Ты плодишь вокруг себя поле скепсиса!» – сказал он.
Тамара слушала молча, не возражала, как принято, когда высказываются старшие.
 Дмитрий Казнин. «Моделей делают из ребра мужчин». 2005. |
Только не знала, как справиться с глупой улыбкой, что все это время растерянно блуждала по лицу и делала что-то маловыгодное с ее красотой (она это давно уяснила).
Не справилась она с ней и тогда, когда была уже выставлена из дому, где, согласно ее неопределенным планам, должен был проходить ее первый в жизни романтический день рождения. Она оказалась за порогом. Красивым подъездным эхом звучал хлопок двери. Ахматовские строчки «Благослови же небеса/ Я первый раз одна с любимым┘», припомнившиеся ей по пути на свидание и теперь почему-то возникшие опять, в новом контексте читались непростительной насмешкой.
Сама Тамара стихов не писала никогда, что бы ни происходило. Боялась. Усвоив когда-то что-то примерное про разделение поэзии на роды и виды, она чутьем неудавшегося филолога угадала, что трагифарсы в стихах не описывают. Жанр был не любимый, но единственный, который удалось освоить в жизни.
Оказавшись у себя дома, она записала в дневнике мораль (разумеется, прозой): «Настоящая женщина всегда должна иметь определенные планы». Герметичность родившейся фразы немного утешала ее и даже примиряла с действительностью.
В два часа ночи домой позвонила сестра:
– Как ты?
Трехсекундным молчанием Тамара дала понять Софье, не любившей многословия не по делу, что пульс ее личной жизни без изменений.
– Ничего. Из окна не вышла. Значит, хорошо, – выговорила она наконец как можно веселее. Вышло коряво и вязко, как после анестезии на деснах или похмелья.
Оказалось, глупая улыбка с лица так и не сошла, превратившись в какую-то судорогу.
– Идиотка. Из окна она выйдет┘ Это распущенность. Ты думаешь, мне не хочется каждое утро, когда иду за машиной, закрыть гараж изнутри и остаться там навсегда? Живу же и не допекаю никого своими истериками.
А тебе я уже не раз объясняла, почему с тобой мужики так поступают. Ты выглядишь высокомерной сукой, вот они и торопятся врезать тебе посильнее. Заранее сдачи дать. Никто же не виноват, что на самом деле ты амеба. А вообще-то, извини, ты ж у нас, кажется, планируешь в вечности остаться, тогда тем более не жди, что сейчас тебя кто-то поймет и оценит.
– Дура. Издеваешься?
– Сама дура. Ладно, давай, пока. Спи, а то опять поссоримся. Да и скажи что-нибудь хорошее, а то мама завтра будет спрашивать, как у тебя дела. А мне ответить нечего.
– Я знаешь, Соф, что еще подумала, все-таки мужики-писатели и прочие артисты – это какие-то бабы, что ли, недолюбленные – и вообще – язвы на теле общества. Извращают они понятие «нормальный человек» и отклоняются от него примерно с тем же градусом, что и гомосексуалисты от понятия «мужчина».
– Все-таки ты идиотка. У тебя каша в голове непростительная. А еще правильно Б. говорит – никого кроме себя не слышишь. Раньше хотела ему морду набить при случае – теперь бутылку коньяка поставлю обязательно. Спи давай и выкинь всякую дурь из башки.
Соня бросила трубку. Тамара еще несколько минут слушала длинные гудки.
Было пять утра. Или семь.
История восьмая. Сестра Тамары
Соня мудрая. Соня жестокая. Вернее, правдивая. Истинно – собака. Чутье отменное, позволяет себя бить, никогда не кусается, но лает завсегда. Всем на коврижки. Сказала, например: «Запомни, Тамара, ты никому не нужна. Красота, она как труп на дороге. Всякий не захочет, а обернется, а кто еще и нагнется – пульс пощупает, только потом пошел дальше да и думать забыл. А ты – дура, если имеешь претензии к прохожим».
Соня вне сплетен. Соня их предмет. Муж, квартира, машина, дубленка. Красота, ум, молодость. И еще Соня не мещанка какая. Соня – режиссер. У нее в руках громоздкая пыльная сцена, необъятный пошивочный цех, отряд монтажеров (они часто осчастливливают неустроенных актрис) и актеры. Частью старые, неумные, завистливые и злые, частью молодые, сочные, фактурные, беззаботные и – тоже глупые. А над ними – Сонино видение. Сонина жесткость. Сонин талант. Сонин резкий и холодный ум. Сонина красота – она не над ними, она – за кулисами. Хотя осветитель Гриша – алкоголик и бывший пиротехник всегда говорит: «Эх, Сонька, тебя бы саму на сцену, да раздевать догола». Директор театра (правда, он не объективен – влюблен в Соню сильно, как любят на излете жизни, потому орет на нее каждый день, как потерпевший) говорит, что красота ее восходит к Иде Рубинштейн. А художник по костюмам, он, напротив, предельно объективен с отшлифованным годами непрерывного соприкосновения с прекрасным эстетическим чувством, смотрит на людей невидящим взглядом профессионала, говорит, что Соня – Ифигения.
Она никого в театре не слушает, а ее слушают все. И даже боятся некоторые.
И что это такое она с ними делать умеет, что публика после ее спектаклей рыдает, а иногда выходит из театра молчаливая и пришибленная, ну, в общем, когда как. Что-то такое делает.
Они с Тамарой придумали, что женщина-автор (в крупном смысле слова) – это третий пол. Хотя, наверное, всякая женская жизнь есть недоразумение по-своему. Но просто нормальные, живут со своими недоразумениями и живут себе. Приспосабливаются, договариваются сами с собой, умощаются в обстоятельствах («умоститься в обстоятельствах» – это Соня придумала, ну разве не гений!). Сами как-то потихоньку справляются, и еще покупают дорогой фотоаппарат и документируют все для семейного альбома, и альбом у них обязательно есть – лежит в среднем маленьком ящике стенки в зале. А так называемые талантливые – они на самом деле слабы и ущербны. Гении – тем более. Им публика нужна, чтоб себя же самих убеждать в собственном существовании. Да еще талант – это все-таки продукт какой-никакой, но душевной гармонии. А гений, ничего не поделаешь, – всегда изврат. Излом, изгиб, загогулина. Где-то на границе с душевным нездоровьем. Но Соня не такая. Хотя – определенно гений.
Соня в детстве улыбаться не умела. Родилась хмурая, с поперечной полоской морщины на лбу, готовая к тому, что эта жизнь не вызовет у нее добровольной улыбки. На детских фотографиях она сознательным усилием мышц подвижного лица тянет уголки губ к уголкам глаз.
А во взрослости не умеет плакать.
В воздухе носится снег. Неприкаянный. Больно колет крашенные морозным румянцем щеки. Он из ниоткуда в никуда. Он просто есть. Он не летит, не ложится, никуда не девается, он просто есть в черном небе. Белая мошкара.
Она идет домой и не думает ни о чем. Заплакать не хочет. Ей это давно уже не приходит в голову. Соня совсем безжалостная.
А слезы жалости к себе иногда даже полезны. Они бы были такие сладковато-горькие, такие горячие. Или лучше нет – лучше сказочное, какое-то древнерусское слово «горючие». Те, от которых не становится легче. Те, которые вырываются с воем и брызжут. Особые слезы. Эх, потекли бы сейчас до искривленного безмолвным рыданием рта, из уголков глаз – в уголки губ. Как жадно ты проглотила бы их.
Только она не умеет их вызвать. Не помнит – как это. Нет, для дела, конечно, может. Но всегда знает, для какого именно.
А для себя – глаза всегда сухие после восемнадцатого года жизни.
У нее глаза змеиные. Все говорят. Злые, умные, прожигающие. Редко кто выдерживает ее взгляд, тяжелый, все знающий и недетский.
Соня говорит: «Никогда не выходи замуж, просто потому, что так сложились обстоятельства, не выходи замуж, если тебе вдруг покажется, что выход только в эту дверь, не связывайся с тем, кто будет тебя волновать, обязательно, слышишь, дождись того, кто будет тебя успокаивать».
Соня – простой хороший гений. Стихотворение написала: «За стенкою ругаться перестали. Видимо, разлюбили». И пьесу про Орлеанскую девственницу «Я в утро казни».
Когда она перестала быть ребенком? Она никогда им не была. Впервые отдалась мужчине она очень рано из злости и нелюбви. Бросила себя под ноги кому-то, кому совсем не было нужно ее тогда еще лягушачье, беспомощное тело. Потому что понимала – в ее внутренней структуре нет ничего, что должно быть присуще настоящей или нормальной женщине, умеющей делать это легко и всегда вовремя. Делать это зачем-то.
Лягушечка, змейка, ящерка. Длинноногая, смуглая, русая. И совсем-совсем не сознающая себя невозможную.
«Девочка моя, Соня, – записала как-то про нее в дневнике Тамара, – Сонечка, маленькая, маленькая ты моя. Что такое делала ты со своей жизнью, что к двадцати пяти так легко добиваешься рыдающих аншлагов? Как заставляешь эту сумму взрослых, думающих людей делать то, чего сама не умеешь – размачивать роговицу глаза пощипывающими мутноватыми капельками? Соня, Соня, Сонечка, девочка моя, большущая». «Сентиментально», – подумала она. Прочитай это Соня – выругалась бы жестко.
