Вероника Чернышева
Дмитрий Казнин. Пьяные слезы. 2005 год.
Когда у офицеров честные жены, офицеры грустны и печальны как-то по-особому.
Выйдя замуж «ахвицерша» Тамара долго цепенела, прежде чем войти в свой дом, зная, что ночью ей надлежит делить постель с нелюбимым. Подолгу засиживалась в школе, придумывала частные уроки. Но никогда не изменяла. Хотя так и не смирилась ни с собой, ни с ним, ни с тем, что Хлестакова она больше никогда не увидит.
Отрадой стал только вскоре родившийся сын. Это его она стала любить всей памятью о невозможности своего женского счастья, которого, как подозревала Тамара-младшая, наблюдая за бабушкой, и не могло быть у нее, пустосердечной гордячки, хоть с фатом, хоть без фата.
Дочери же она как будто не замечала, зная, что наградила ее своим свинцовым характером, а значит, и судьбой. Только вот красоты Ольге не выпало.
Сама же Тамара до старости была похожа на оригинал картины «Незнакомка». Знала это, гордилась. Всю жизнь «Незнакомка» висела у нее над кроватью в спальне. Спальни у них с дедом в четырехкомнатной хрущевке, сколько помнила себя маленькая Тамара, были раздельные.
У деда – покрытый дешевой серебрянкой бюстик Сталина на полке. У Тамары – собственный двойник в тяжелой желтой раме, облитой фальшивым золотом. Женщина-двойник, надменная брюнетка с собольими бровями, персиковыми щеками, едва различимым над пухлой верхней губою светлым пушком, глазами цвета крепкой заварки, пружинами черных завитков на висках и гордо выгнутой спиной.
Наверное, тоже вот так перемалывала она чью-то жизнь, просто вскинув обжигающий, как сухой лед, взгляд на заглядевшегося в ее пролетку прохожего. Также отравила кого-нибудь собой, как бабушка Тамара фата-Хлестакова, немецкого офицера да деда Васю, всю жизнь растившего в ее честь на даче за Кумысной поляной мелкий, хрусткий мальт. А может, и вовсе кучера любила. Или была бесчувственна, как прозрачная кисея на ее лилейной шее.
Тамара-младшая потом думала, что именно так, должно быть, выглядела Анна Каренина. Женщина-своеволие. Женщина, способная помнить только о печальной страсти своей, жгущая в невозможности ее родных, близких. И, разумеется, самое, предмет.
Впрочем, тайны все эти Тамара-внучка узнала не от самой бабушки. А от сестры своей младшей Сони, которой поведала их бабушка почти перед смертью, видимо, чувствуя в Соне больше женского, чем в довольно расплывчатой тогда и еще долго не понимавшей саму себя Тамаре.
А может, подозревала она в красивой, высоколобой, смуглой, со змеиным взглядом и длинными руками-ногами Соне, внешне повторившей ладного деда Василия, больше самой себя. Или, напротив, просто ревниво не доверяла Тамаре-младшей, унаследовавшей от нее самой тот священный облик Незнакомки с вечно полуприкрытыми глазами. Что должен был принадлежать ей и никому больше.
Еще узнала Тамара-младшая от Сони, что бабушка, оказывается, была дворянских кровей. «Вот оно, – подумала тогда Тамара, – спесь эта нечеловеческая верно от сословной памяти о своем утраченном когда-то, не хранимом предками аристократизме. От беспокойного зова голубой крови и белых костей». Тамара-младшая забрала себе это в голову. Ей очень нравилось знать то, чему Соня не придала значения вовсе, а Тамара-старшая всегда старательно скрывала, иначе, конечно, военная карьера деда неминуемо пострадала бы.
Досадовала она только на то, что знать-то, собственно, было нечего. Недостоверность, неточность, приблизительность.
Прадед якобы владел почтовым поездом, в жены взял красавицу Дуняшу, дочь кучера крепостного из села Спасское-Лутовиново. Да на том и закончилось его дворянство. Тамара-младшая, изучая все эти обрывочные сведения, не понимала, как и когда все они пересекались во времени и пространстве. Если едва ли не единственная карточка ее прабабки была подписана так: «Муся. Владивосток». Год утонул в чернильной кляксе.
Дуняша в браке с дворянином Бубновым разродилась девочками Марией и Ангелиной. Но была им просто кормилицей. Растили Тамариных предков гувернантки. Повзрослев, обе девицы окончили Бестужевские курсы.
Младшая Мария (будущая мать своенравной Тамары) – была красавица, тот же незнакомкин абрис лица, идеальные дуги почти кавказских почему-то бровей, крупные выпуклые глаза, рельефный с большой горбинкой нос. Только рот добрее, мягче, чем у Тамары. Губы сомкнуты безмятежно. Пела, рассказывали, божественно, латынь и английский помнила до самой старости. Даже когда совсем выжила из ума.
До старости же держала идеально прямую осанку.
В юности, в эпоху нэпа, она должна была составить счастье одного очень состоятельного ювелира. Готовили свадьбу. А тот, собрав мальчишник, поднял бокал да и произнес во всеуслышание: «Машенька – самый дорогой бриллиант в моей лавке».
 Дмитрий Казнин. Не оставляйте в вагоне забытые вещи. 2006 год. |
Глупец. Сгубил свое счастье, споткнувшись неосторожно, как и Тамарин фат о семейную гордыню по женской линии.
Узнав об этом, Машенька ответила ему (совсем как у Островского): «Ах, для вас я вещь?» Расстроила свадьбу да и повела судьбу к рождению Тамары по другой дороге – вышла замуж за бедного красноармейца, школьного учителя Якова Зверева. Уехали в Сибирь. Учительствовать.
Была ли счастлива и сделала ли счастливым его? Доподлинно неизвестно. Но спокойные, мечтательные и по-татарски раскосые глаза широкоскулого и почему-то сильно смуглого (как Соня) Якова говорят, что была. На фотокарточке он в буденовке с маленькой своенравной Тамарой, уже успевшей усвоить этот сверливший людей насквозь каким-то странным, пугающим змеиным знанием взгляд (он тоже достался Соне).
Яков ушел из дома в 1937-м. Думали навсегда. Кто-то сообщил, куда следовало, будто он воевал у Колчака. Вернулся неожиданно в 1939-м. Было пять утра или семь.
Никому в семье ничего не говорил об этом. Никого не винил. Только теперь, раньше никогда не любивший спиртного, иногда напивался да плакал беззвучно и бесслезно редкозубым ртом.
А Мария, Машенька, бриллиант, Муся прямоспинная помутилась от того рассудком.
Стало быть, совсем бессердечной не была.
История шестая. Кормилица
Тамара любила Эллу. Это был тот редкий случай, когда у нее действительно могла бы образоваться подруга. Но не случилось. У Эллы были странные представления о дружбе. Точнее, странные они скорее были у ее друзей.
Сама она говорила, например, что слово «самодостаточность» ставит ее в тупик, она его не понимала. Тамару это настораживало. Потому что Элла и была, по крайней мере так Тамаре долго казалось, воплощенная самодостаточность. Но дружила она только с теми, кого вынашивала. Тамара даже про себя прозвала ее Кормилица.
Подслеповатая сотрудница отдела кадров одного столичного театра написала ей в трудовой книжке «артиОтка». Режиссер того театра, долго добивавшийся от нее интимной взаимности, сказал, оскорбленный отказом, что двусмысленная ошибка Антонины Антоновны рано или поздно определит судьбу артистки Эллы.
У нее глаза-виноградины, крупные руки и соблазнительный стан, еще она верит в проклятие рода по женской линии, оттого, может, и несчастна.
Ее мать и бабушка любили всю жизнь одного и того же мужчину. Кого из них предпочел тот дважды избранный, так и осталось для Эллочки тайной. Отец же Эллы появился в их жизни случайно или от безысходности. Был выжит или выгнан почти сразу после зачатия ребенка.
Элла его никогда не видела толком. Когда мать лишь однажды позволила ему прийти, девочка, перепуганная внезапным появлением в доме незнакомого мужчины, спряталась в туалете, заперлась изнутри и долго не хотела выходить, пока строгая сухолицая бабушка не приказала ей ледяным тоном прекратить кривлянье.
А она не кривлялась, она и вправду перепугалась не на шутку. Высокий, резко пахнущий каким-то неуютом брюнет с коротко остриженной жесткой челкой показался ей очень неприятным и чужим. Чуждым их женскому благоустройству. Мужчина в доме ей виделся сквозь щель в двери туалета чем-то противоестественным. Фигура его, долговязая, двоящаяся в щелке и перепоясанная железной щеколдой, угрожала их спокойствию, это она поняла по напряженному скупому разговору взрослых в комнате. Чувствуя, что именно она – постыдная причина этого антипорядка, девочка ему не показалась. Он приходил увидеть дочь. Больше не придет.
Вообще, по семейной легенде, проклятие должно было закончиться примерно на ней. Только она не знала: на четыре колена – это включительно или нет.
Такие люди нужны, но, увы, не себе. Умная, одаренная во всем сверх меры, но отмуштрованная с детства двойной женской безжалостностью, она была предельно жестока к самой себе и вечно кого-то нянчила. Кого-то, кто был достойнее, красивее, талантливее, умнее, а на самом деле просто счастливее и проще.
Ее личное время всегда уходило на них. На чужую личную жизнь, обеспечив которую, она всегда тихо удалялась без обид и претензий.
Претензии у нее были, кажется, только к подруге Тамаре, да и то невинные – она считала ее всего лишь эгоистичной, бесхозяйственной, экзальтированной и самодовольной неряхой.
Наиболее самоотверженно Элла нянчила Вику – красотку с виду, но всего лишь собственную бледную тень, по существу.
Безродная Вика, вообще любившая авторитеты и авторитетность, сраженная старыми интеллигентскими традициями, ходила к ней в дом, поклоняясь. Восхищалась талантом и какой-то особой вневременной зрелой Эллочкиной красотой (осанка первой фрейлины императрицы, низкий голос, упругие стати – ей никогда не играть Джульетт, всегда только Матерей и Кормилиц). Она росла в квартире, уставленной дорогим антиквариатом, фамильными ценностями и прозрачным фарфором в сервантах, слушала с детства шедевры классики в исполнении лучших пианистов.
В доме у них стоял шикарный немецкий рояль с костяными клавишами, в гости захаживали консерваторские студенты и преподаватели. Бабушка, вопреки искривленной семейной жизни, была истинной светской львицей, дом – салоном. Умела принять. Научила этому дочь Ирину. Элла покорно впитала это искусство как единственно возможный вариант контакта со всем остальным женски-мужским гармоничным миром, что тянулся к ним в дом бесконечной шумной вереницей. Играл, пел, читал, танцевал, балагурил, но оставался ночевать лишь в редких, исключительных случаях. Вечерами плюшевые зеленые шторы над несоветской аркой входа в большую сводчатую квартиру смыкались, дом успокаивался, умолкал, как будто и не было там никого из тех, кто часто не был зван, но вечно вхож.
Вика заманила-таки на себя Эллочкиного поклонника Сереженьку, беззаветно три года любившего Эллу, что было для нее редко, потому ценно.
Со страстями и скандалами Вика увезла Сереженьку к себе на родину в Вологду на пмж. А до этого они долгое время все втроем жили у хлебосольной Эллиной мамы.
Дмитрий Казник «Помой посуду», 2008 год. |
Считалось, что плебейского происхождения Сереженьке нужно дорасти до аристократичной, изысканно воспитанной Эллы. Считалось, что он ей не пара, но раз уж любит, то, конечно, пусть. Считалось, что Элле вообще очень трудно найти себе кого-то по душе, по сердцу, по уму, под стать, потому мама и бабушка, не желая наследнице своих скорбных доль, примирились бы со всяким.
Считалось, что и прилежная Вика взялась его образовывать, правда, постепенно оголяя перед ним свое гибкое, медовое тело. Распускала огненную гриву. Считалось, что они читают книжки, когда заставали их разрумяненными, полуголыми и растерянными вместе прямо в доме-салоне.
Бабушка старела, слепла, порядок убывал.
Элла взрослела с каждым ударом ее приуготованной женской судьбы, взрослела все стремительнее, но они, неотвратимые, увы, ничему не учили ее.
Кроме, пожалуй, того, что ветхозаветный их жизненный порядок больше не пригодится, понадобится только суровая закаленность.
Считалось, что Эллиным подругам надо помогать, потому что они хрупкие, а она – двужильная. Так пусть съездит на вокзал поутру встретить посылку с картошкой от родственников из деревни, когда у подруги съемка. Пусть поможет встать на ноги, когда приятельницу бросил муж. Пусть подыщет квартиру талантливой однокурснице, она же такая слабая, такая неприспособленная. Пусть потеснится в собственной комнате ради сестры бывшей одноклассницы – а что, ей ведь веселее, а той надо обустроиться. Надо с чего-то начать. Пусть уступит полку в поезде уже разметавшейся по казенной подушке в угарном сне, утомившейся за время гастрольных загулов партнерше, уведшей у нее, давно изголодавшейся по мужскому общению, прошлой ночью, как бы невзначай, нового поклонника. «Пусть, пусть, тихо, тихо» – ей нужнее. Ведь не со зла же она.
Просто личная жизнь Эллы, неизменно хотя бы на время размыкавшая карнавальный хоровод всеобщего, неделимого веселья, всегда всем была невыгодна. Ну зачем? Она мешала всем творить и жить по-свойски, запивая пивом крепнущую день ото дня женскую дружбу, впрочем, в гостях у Эллы они все незаметно становились утонченнее и переходили на домашнее вино. К ней всегда можно вернуться, вспомнить студенчество, отдохнуть от мужиков. А можно даже и вместе с Ним, ненаглядным, приехать туда, где есть она, та, к которой не ревнуют своих половин.
Она всегда споро и вкусно (это особый ее талант) приготовит утку в яблоках и всех уложит спать, всем выдаст вычищенную-выглаженную (запасы богатств маминых загранпоездок) кружевную постель. Как учила мама – гости всегда должны быть сыты и рады, всем должно быть весело, всем – хорошо, все как в лучших домах.
Сереженька этого забыть не мог долго. Даже спустя пятилетку, наезжая временами из Вологды по делам, являлся он, привороженный фамильным шиком, к Эллиной маме по старой памяти: «Эх! Ирина Львовна, как же я по вам соскучился».
Год назад (после разрыва с Сереженькой прошла как раз почти пятилетка, это тоже было как-то специально оговорено в том самом проклятии) Элла наконец встретила Его.
Он искал выход из семилетнего сожительства с ресторанной певицей, для которой снимал дорогую квартиру и оплачивал все прихоти. Она – Его.
Теперь они вместе.
Кажется, его она тоже постепенно взялась нянчить. Зачем-то перед ним унижается. Изменив своему врожденному безупречному вкусу, наградила Его каким-то уточняющим свою преувеличенную к нему нежность пошловато-ласковым прозвищем.
Твердит его каждый день, как заклинание. Больно обожженная хрупкостью своего возможного счастья, соскальзывает из любви в преклонение. Понимает это. Мучится. Ничего поделать с собой не может. Проклятие.
Видимо, все-таки включительно.
Потому что недавно ресторанная певица с наращенными и разукрашенными в жар-птиц длинными ногтями прикатила к ней в гости, спешно и ловко скинула в коридоре лаковые сапоги, оправила туго натянутую на бедра кожаную юбку, влетела в кухню и завопила: «Ела, пила, мужика увела? А он все равно со мной спит, слышала? А тебя не хочет. Понятно?»
Элла терпеливо простила и его, и ее. Выпроводила вороную Камиллу, как и положено интеллигентке, с миром. Тяжеловесным молчанием предложила ему пойти за ней. Не решился. Вологды больше не произошло. Певица убралась восвояси и больше не возвращалась. А она нечеловеческим усилием воли продолжила свою многострадальную, но отвоеванную все-таки у проклятия и более или менее расчищенную от подруг личную жизнь. Все понимает. Не любит Тамару за то, что та все понимает тоже. Зло срывает на соседках. Толстеет, дурнеет, забывается.
Общежитие, где нашли они приют – альтернативу его холостяцкой свободе, – дивится на ее псевдосемейную жизнь, сплетничает шепотом, жалеет ее закопанное актерское дарование, которое погребла она, кажется, уже безвозвратно, под мясом в фольге, сырными палочками, заварными эклерами, форелью в помидорах, салатом из смеси морепродуктов и вечным стремлением угодить тому, кому не нужна.
Продолжение читайте в «НГ-антракте» 30.01.09.
