Молодые годы Анны Ахматовой

Анна Ахматова, 1925 год. Фото Павла Лукницкого.
Фото из архива автора

В тесном кругу друзей АА вообще часто бывала очень веселой – в такие периоды хорошего ее состояния смеялась, шутила со своим неизменным, никогда не покидающим ее тонким и острым юмором. В ее поведении, в ее поступках пробуждалось то легкое, великолепное озорство, какое ей всегда было свойственно в ранней молодости. Касалось ли оно ее шуток или дерзких суждений о людях и их делах, о поэтах и о творцах, равно существующих или живших в иные эпохи. Об иных, любимых ею великих творцах давно ушедших времен она говорила так, словно только вчера виделась с ними. Она знала не только их произведения, но и мельчайшие подробности их биографий, поступков, быта, знала их вкусы, высказывания, шутки, горести, настроения... Она как бы вводила их в круг самых близких своих друзей; других – своих недругов – язвительно осуждала. Удивительным было ее свойство проникать в души людей сквозь все пространства и времена!

И потому ее дом, в действительности посещаемый очень-очень немногими, каким-либо десятком людей, казалось, всегда наполнен, оживлен, жизнерадостен, весел: в нем можно было лично встречаться с Данте и Микеланджело, с Растрелли, Байроном, Шелли, Шенье и чаще всего с самим Александром Сергеевичем Пушкиным.

Только посторонним ее жизни, интересам и быту людям могла она представляться замкнутой и даже высокомерной!

И как великое счастье воспринимал я – в ту пору еще только вступавший, и особенно благодаря ей, ее вниманию и тактичности, в мир, дарованный ей ее исключительной эрудицией и способностью превращать давно от нас ушедших людей в живых, полнокровных, блещущих своим гением собеседников, – самую возможность находиться в их благотворной, возвышающей человека среде!

Все низменное, все пошлое, все обывательское, открыто презираемое Анной Андреевной, от нас тогда отрезалось – ему просто не было, ему не могло быть места в высокой, кипучей, духовной жизни Ахматовой. Она могла не есть и не пить, все ее имущество состояло из одного-двух платьев, у нее в «мифке» (сумочке) постоянно не оказывалось ни гроша, и она не замечала этого, не придавала этому решительно никакого значения, попросту не замечала этого. Я не знаю, чем бы питалась она, если б друзья не приносили ей съестное.

Она об этом не думала┘

Шилейко – тоже. Ему достаточно: накачать примус, пить чай – крепкий настой да курить, складывая окурки баррикадой на краю стола. Когда он работает – АА уступает ему стол. Но он редко бывает дома, все свое время проводит в Академии. О его пище заботятся его сослуживцы, профессора, приносят ему. Если не принесут, он забывает, что питаться, вообще говоря, необходимо. Он язвителен, остроумен, весь в своих тысячелетиях, в черепках, клинописях, пожелтевших страницах Плиния, Геродота и в древних эпосах и остатках древних материальных культур. Он – «не от мира сего», и надо очень хорошо его понимать, чтоб уживаться с его сложным и трудным характером. АА его понимает и с ним удивительно ласкова в обращении и кротка. Говорит о нем с легким юмором. Богатство интонаций, тональность голоса – серьезного, сухого, строгого, то ласкательного, то в самом узком кругу шутливо-«детского», «жалостливого» или иронически грубоватого – создавали целую гамму голосов, придавали яркую выразительность ее речи.

Можно составить словарь из ее шутливых слов, острот, прозвищ, домашних наименований вещей, людей, явлений – словарь, без которого только самые близкие люди поймут в этом доме один другого. Бытовали в доме и домашние прозвища близких людей: Акума (АА), Букан (Шилейко), Катун старший (Пунин), Катун младший (Лукницкий), мифка (сумочка), Пушняк (Пушкин, которого АА считала самым близким), Рыбаки (Рыбаковы), Оська (О.Мандельштам). Только Лозинского АА называла не иначе как по имени-отчеству. Других АА называла просто коротко: Надя, Валя (Срезневская), Судейкину именовала всегда ласкательно – Оленька. АА хорошо относилась к Гуковским.

Круг частных знакомых АА – собственно, не один, их несколько обводов разных радиусов, более-менее отдаленных от сердца, душевной симпатии и откровенности АА и даже манеры держаться при них┘

Более или менее часто АА встречалась с Гуковскими, Е.Данько, Рыбаковыми, Мандельштамами, Н.В.Рыковой, с англизированным в своей дружбе Е.Замятиным и его женой, которую АА очень любила, с всегда поэтичным, подчеркнуто корректным и спокойным М.Л.Лозинским (пожалуй, самым верным и уважительным, самым тактичным и долгом в своем неизменном почтительном общении с нею). Духовная близость с каждым из них не мешала ей критически (но и всепрощающе) относиться к их недостаткам, к подмеченным АА смешным сторонам их характеров, к их тем или иным поступкам.

Изредка по каким-то особым дням она наносила и «официальные визиты» тем, кого считала необходимым почтить своим поздравлением к дате или по другому особому поводу, например, Ф.Сологубу.

Изредка бывали у АА и случайные знакомые, иногда подолгу добивались разрешения прийти к ней. Таких посетителей (а особенно – «почитателей» или «почитательниц») АА активно не любила и с трудом переносила их, почти физически, в напряженном разговоре, страдая.

В этой обстановке АА жила до развода с В.К.Шилейко и своего переезда на Фонтанку, 34 (в Шереметьевский дом), где обрела комнату в просторной квартире Пунина, над окном которой качались листья старого разлапистого клена. Обстановка в Шереметьевском доме, где АА подчинялась распорядку быта этой семьи, в общем несколько изменилась, но круг близких ей людей оставался прежним.

К этому времени Н.В.Рыкова уже умерла, Замятины эмигрировали за границу, Гуковский похоронил свою жену, М.Л.Лозинский здесь почти не бывал. Материальное положение АА улучшилось (в очень скромных пределах), потребности ее остались такими же предельно ничтожными, все восполнялось неукротимой жаждой увеличения духовных богатств – АА особенно пристрастилась к изучению архитектуры, глубже вошла в сферу изобраз<ительного искусства>.

Память у нее была поразительной, эрудиция – огромной. Единожды прослушанное ею лет десять–пятнадцать назад стихотворение близких ей по духу поэтов она могла полностью прочитать вслух и только иногда, забыв одно-два слова, говорила: «А здесь┘ точки┘ точки... забыла!» Я имел случай проверить ее память, когда однажды в Москве, в архиве В.Брюсова, с разрешения его вдовы разыскивал некоторые необходимые мне письма пятнадцатилетней давности. Я нашел в этих присланных Брюсову письмах те стихотворения, какие АА незадолго до моей поездки в Москву читала мне по памяти. Все сошлось – слово в слово! Помнить раз услышанные стихи в доме АА вообще считалось хорошим тоном, так, например, запоминали их и М.Л.Лозинский, и В.К.Шилейко, сам писавший и прежде публиковавший свои стихи.

В удивительной памяти АА жило все, что она когда-либо читала. Она превосходно знала архитектуру старого Петербурга – могла перечислить и описать все творения многих десятков архитекторов, создававших с петровских времен город┘ И не было в Ленинграде таких старинных зданий, монументов, решеток, ворот, мостов, подведя к которым своего спутника, АА не могла бы рассказать о них и об их творцах все подробно.

В доме АА наперекор глубоко тайным, высказываемым только в минуту полной откровенности печалям царила атмосфера непринужденности, шутливой легкости суждений, остроумия.