Сергей Дмитренко
Сразу хочется составить опись...
Фото Михаила Бойко
Заключения Консилиума на площади Маяковского выставляли в афишных витринах концертного зала, одно за другим. Выставляли слева направо: от выхода из метро вниз, в сторону бывшего цирка. Большая часть витрин уже была заполнена, у первых стояли по одному-два человека. У последней – толпились.
Он подошел и, вытянув шею, прочитал:
«1953 год. 5 марта. 12 часов дня.
Состояние больного на утро 5 марта резко ухудшилось. Расстройства дыхания усилились и были особенно резко выражены во вторую половину ночи и утром. В начале девятого у больного появилась кровавая рвота, не обильная, которая закончилась тяжелым коллапсом, из которого больного с трудом удалось вывести. В 11 часов 30 минут после нескольких рвотных движений...» Все, что было ниже, закрывали головы стоявших в первых рядах. Он попытался поискать более удобное место, но не удалось, сзади наступали люди, также хотевшие увидеть бюллетень.
– Читайте вслух, пожалуйста, – попросил звонкий девичий голос.
Ни звука – только дыхание, белесым паром выталкиваемое из шевелящихся губ читающих про себя.
– Товарищи, вы здесь не одни! – раздался через минуту мужской голос, в котором слышалось уже не волнение, а отчаяние.
Кто-то у витрины, невидимый, стал читать, глухо, сбиваясь и вздыхая:
«Причиной кровавой рвоты Консилиум считает сосудисто-трофические поражения слизистой оболочки желудка.
Лечебные мероприятия...
Медикаментозная терапия...
зуфиллина ноль три десятых – в свечке...
глюкозы пятипроцентной – четыреста мэлэ – под кожу, один раз в день...
микроклизмы по сто пятьдесят мэлэ пятипроцентного раствора глюкозы два раза в день...»
– Громче! – требовательно попросили сзади.
«Питание больного, – повысил голос чтец, – ...питательные клизмы (сто грамм сливок, один желток) – два раза в день...
Протирать с легким массажем крестцово-поясничную область камфорным спиртом два-три раза в день во избежание образования пролежней».
Все. Конец бюллетеня, – еще громче сказал читавший и совсем тихо – тем, кто стоял рядом:
– Пропустите, товарищи. Дайте выйти.
Но никто не двинулся.
И читавший больше не подавал голоса.
Рядом переговаривались:
– Обойдется... Как-никак питательные клизмы...
– Да-а... Сливки, желток... Спасут.
– Еще бы чаю хорошо. Грузинского. С родины. Крепкого.
– Там знают... Но, пожалуй, неплохо. Из крепкого чая.
В левом крыле толпы зашумели.
Он повернул голову и увидел: от дверей Зала Чайковского торопливо шел мужчина, несмотря на мороз, одетый лишь в черный концертный фрак с черным галстуком-бабочкой. В руке нес небольшой белый листок.
Толпа, до этого монолитная, расступилась перед ним.
Мужчина сорвал ярлык, прикрывавший замок витрины, ключом открыл ее, молча, под тихое, раздававшееся со всех сторон: «Читайте! читайте! что там!» – прикнопил листок в нижней части стенда, запер витрину вновь, достал из кармана полоску бумаги с большой гербовой печатью, пузырек с клеем, аккуратно приложил новый ярлык так, что бумага закрыла отверстие замка и перехватила рамку застекленной дверки. Шагнул, вновь заставив толпу дать ему дорогу, и двинулся прочь.
– Читайте же! – нетерпеливо-настойчиво даже не попросил, потребовал кто-то из подошедших только что.
Другой голос, упругий, низкий, прочел:
«Двенадцать часов десять минут. Наблюдается дрожание головы. Вновь появилась икота на короткое время. Состояние больного без особых изменений». Подписи. Конец бюллетеня.
Под вздохи и неясное переговаривание в толпе он выбрался из нее.
Возле кукольного театра два молодых человека – один высокий, худощавый, с глубоко запавшими глазницами, другой пониже, поплотнее, с вытянутой вперед нижней частью лица, – обняв друг друга за плечи и комкая в свободных руках шапки, читали дуэтом:
– Разве жар
такой
термометрами меряется?!
Разве пульс
такой
секундами гудит?!
Вечно будет... –
стоявшая перед чтецами полная женщина средних лет, заглушая слово, всхлипнула, –
сердце
клокотать
у революции в груди!
Нет!
Нет!
Не-е-т...
Не хотим,
не верим в белый бюллетень.
С глаз весенних
сгинь, навязчивая тень!
Несколько людей, слушавших юношей, будто подчиняясь их дирижирующим рукам с зажатыми в них шапками, подхватили, от слова к слову повышая голос:
– Нет!
Нет!
Не-е-т...
Не хотим,
не верим в белый бюллетень...
Он понял, что тоже повторяет эти слова, и, продолжая шевелить губами, начал отступать от группы, поглядывая на стоявшего рядом милиционера, также увлеченно произносившего речевку.
На улице Горького было малолюдно.
<...>
Огромные витрины Елисеевского гастронома были ярко освещены, но снедь, заполнявшая их, оказалась укрытой белыми полотнищами. В левой, ближней к выходу, стояла высокая вертикальная позолоченная багетная рама с вправленным в нее ватманским листом.
На листе было написано:
«Заключение Консилиума.
20.10. Резкий цианоз лица. Кожа влажная. Дыхание 45 в 1 минуту. Пульс аритмичный, 140 в 1 минуту, малого наполнения, временами нитевидный. Легкие – коробочный звук, спереди и на боковой поверхности хрипов не выслушивается. Сердце – тоны глухие, эмбриокардия. Живот вздут. При перкусии живота тимпанит.
21.10. Введено под кожу 200,0 глюкозы 5% раствора».
– Дедушка, а что такое тимпанит? – громко спросил подросток у стоявшего рядом старичка со щеточкой седых усов и в мерлушковой шапке с кожаным верхом.
– Тише, внучок, – отвечал дед. – Это болезнь такая.
– Тимпаном музыкальный инструмент называется, – сказал невысокий молодой мужчина в круглых очках на большом носу.
Повисла тишина.
Мужчина был в шапке с опущенными ушами, повязанными под подбородком, и молчание вокруг принял за то, что его не расслышали.
– Тимпан – это ударный музыкальный инструмент, – повторил. – На барабан похож. И литавры.
– Слышали, грамотей, слышали! – пробасил здоровяк в черном полушубке. – Здесь «тимпанит» написано. Живота тимпанит. А ты – «барабан»!
Воцарилось молчание.
И народ прибывал. Когда подошел он, людей у витрины было немного, ему удалось встать прямо перед бюллетенем. Но через несколько минут он обнаружил, что за ним образовалась целая толпа.
Из глуби витрины появился высокий мужчина в начищенных хромовых сапогах, в белом халате и белой шапочке. Стараясь аккуратно ступать по савану, устилающему пол, он подошел к раме с бюллетенем и укрепил поверх висевшего новый лист. Только что рассматриваемый сотнями глаз, а теперь не замечаемый исчез.
Во вновь повисшей тишине он, не ожидая просьб, начал читать:
«Заключение Консилиума.
21.30. Резкая потливость. Больной влажный. Пульс нитевидный. Цианоз усилился. Число дыханий – 48 в 1 минуту. Тоны сердца глухие. Кислород (1 подушка). Дыхание поверхностное.
21.40. Карбоген 30 секунд, потом кислород. Цианоз остается. Пульс едва прощупывается. Больной влажный. Дыхание учащенное, поверхностное. Повторен карбоген и кислород. Сделаны инъекции камфоры и адреналина. Искусственное дыхание».
Он чувствовал, как стоявшие все сильнее притискивают его к круглому поручню, ограждавшему витрину. Попытался спиной, всем телом отжать соседей немного назад, но почти ничего не получилось. Слева тяжело дышала девушка, укутанная в серую шаль, справа покашливал инвалид, налегавший грудью на выставленные перед собой костыли.
Мужчина в сапогах и халате появился вновь. В руках – белый ватман.
Подойдя к бюллетеню, он содрал вставленные в раму листы – на мгновение люди увидели, что за листами – зеркало, и стоявшие впереди отразились в нем.
В центре нового листа были две строчки:
«1953 год. 5 марта. 21 час 50 минут.
Товарищ И.В.Сталин скончался».
Дарья Гармоненко