Борис Евсеев
История любого государства – это в первую очередь история людей. И лишь во вторую очередь – история событий.
Т.Яблонская. Хлеб. ГТГ
Объяснять Чехова – все равно что объяснять весну, осень, крики в тумане или ловлю щеглов. Чехов – чудо. И дар его – необъясним. А вот сам он объяснил нам очень и очень многое. И не только в своем времени, но и в нашем.
Наш век еще только начинается, а его комические ужимки, гримасы, его мелкие и крупные злодеяния уже хорошо видны. Употребляя чеховское выражение: «нравственная физиономия» XXI века вполне сформировалась. И перекличку Чехова с новым веком не слышит разве глухой.
То, что Чехов открыто презирал, от чего открещивался, – к нам сегодня вернулось. Вернулись груды пошлости, рабство и гордость от «володения» рабами, вернулась нищета, перебирающая в уме радужные бумажки, сопоставляющая цифры и цифры, как тот Лев Иванович Попов из «Житейских невзгод», купивший выигрышный билет в банкирской конторе Кошкера и сошедший после этого с ума!
Но чудо Чехова как раз в том, что его негромкий басок все чаще перекрывает этот хор блатных и нищих. Начинает басок этот перекрывать и невнятный гомон нашего «шибко» образованного, но не вполне культурного сообщества.
История любого государства – это в первую очередь история людей. И лишь во вторую очередь – история событий. У нас чаще бывало наоборот.
Поэтому Россию тех лет следовало бы изучать по Чехову, а не по позднейшим наворотам коммунно-либеральных историков!
Чехов – великий историк своего времени! Его историко-литературный эпос, составленный из рассказов, отрывков, фрагментов, записок, сцен и сценок, – куда правдивее, чем бесконечные тома красных, белых, зеленых (но всегда инерционно-дидактических) эпопей.
Какие эпопеи! Выйдите в Москве на Тверскую и сверните в ближайший переулок. И, возможно, с вами тоже случится припадок. Такой, какой случился со студентом-юристом Васильевым из одноименного чеховского рассказа.
Еще одно чудо: у Чехова нет ни одной фальшивой ноты!
Что бы ни писал Антон Павлович, о чем бы ни говорил – его интонация безукоризненна, как у всемирно известного скрипача. Из этой интонации, из искреннего и выверенного тона вырос неповторимый чеховский стиль. Интонация (а не как частенько считалось – безыдейность, равнодушие и проч.) повлияла и на авторскую позицию в чеховских рассказах.
Чехов – великий естествоиспытатель рассказа! Он испытывает рассказ по-всякому: то сжимая, то расширяя его, то насыщая почти романным содержанием, то осветляя до полной прозрачности. Но всегда эти «испытания рассказа» происходят самым естественным образом.
Толстой писал о том, что Чехов создал «новые, совершенно новые для всего мира формы письма».
Это так. Новые формы письма – еще одно чудо Чехова.
Его улетная недосказанность, его повествовательное разнообразие (давшее толчок к образованию особой, едва ли не биологической чеховской повествовательной среды!), его затягивающий в свои глубины подтекст и, наконец, его прозрачная ясность, в которой в отличие от сумеречной тьмы видно очень и очень многое, – ошеломляюще новы до сих пор!
И дело даже не в том, что Чехов ввел в большую литературу короткий рассказ. А в том, что эта краткость была принципиальной (или как сейчас говорят: концептуальной)!
Эта краткость, по словам Бориса Эйхенбаума, «противостояла традиционным жанрам романа и повести, как новый и более совершенный метод изображения действительности».
Чехов сменил функцию жанра! Рассказ под его пером впервые в русской литературе стал событием первого ряда. Потому-то в сравнении с чеховскими многие тогдашние (а кстати, и теперешние) романы и повести кажутся по своей ткани, по письму дряхлыми, устаревшими.
Если всмотреться – Чехов сделал для русской прозы XX века то же, что Пушкин сделал для поэзии века XIX: определил вектор ее движения, определил путь!
Путь этот не всегда замечали. Бездарно и беспричинно отдалялись от него. Может, поэтому Чехов, единственный из великих русских писателей, не имел до последнего времени действенной – соединяющей время сегодняшнее и время историческое – литературной премии.
Поразительны и самооценки Чехова. Вот одна из них.
В 1886 году Дмитрий Васильевич Григорович написал Чехову письмо, в котором просил его ценить свой необыкновенный талант рассказчика.
Антон Павлович ответил Григоровичу так: «Ваше письмо┘ поразило меня как молния. Я едва не заплакал, разволновался и теперь чувствую, что оно оставило глубокий след в моей душе┘ Оно выше всякого диплома, а для начинающего писателя оно – гонорар за настоящее и будущее┘ Если у меня есть дар, который следует уважать, то, каюсь, я доселе не уважал его┘ Я чувствовал, что он у меня есть, но привык считать его ничтожным┘»
Нынешней нашей литературе таких взаимных писем-признаний ох как не достает! А ведь до чертиков хочется, чтобы молодые (и не только молодые) литераторы уважали свой дар, не позволяли им манипулировать, низводить до олигархической забавы, до ресторанных шоу-издевок, до пустяков!
Чехов был большим и сильным человеком. (А вовсе не нытиком, не «певцом сумерек».) И мысли его тоже были большими, сильными и весьма часто – от осознания этой силы – иронично-точными.
Как-то Антон Павлович сказал Бунину о том, что новое московское искусство напоминает ему виденную когда-то в Таганроге вывеску: «Заведение искусственных минеральных вод».
В нашей сегодняшней литературе, в частности в прозе, тоже много такого вот «искусства минеральных вод», то есть искусственности.
Литература наша полна резиновых, новосинтетических и старочернильных душ, сотворенных не Богом и жизнью, а литчиновниками и партийными критиками.
Остается только надеяться, что чеховское сквозное проветривание – из века XIX в век XXI – слегка освежит современную литературу, заставит пускай хоть малое число писателей держаться от некоторых сегодняшних «литературных вывесок», которые так напоминают ту давнюю, подальше. Ведь от заведений под такими вывесками то литературным лакейством несет, то химией словесной в нос шибает!
