Кентавры, искусство и наноструктура

Наука и литература – это кентавр на охоте.
Неизвестный золотых дел мастер. Фламандская плитка с кентавром. 1160-е. Лувр, Париж

Извлекая на свет из небытия тему «Физики и лирики: чья взяла?», пришлось вновь обозначить, как говорил Даниил Данин, кентаврический сюжет о взаимовлиянии науки и литературы. Если взглянуть глубже на проблему, то она уведет нас в сюжеты, которые сродни «Фаустовскому дневнику» академика Сергея Вавилова, стихотворению «Ламарк» Осипа Мандельштама, теме «Эйнштейн – Достоевский» и феномену научно-художественной литературы.

Все эти имена – «миры», о каждом из которых можно размышлять как о явлении природы┘ И эти «вселенные», как оказалось, не согласны с ученым по образованию и писателем по призванию Чарльзом Сноу, сделавшим в своей книге «Две культуры и научная революция» (1959 год) вывод об отчужденности и даже антагонизме между наукой и литературой. Главным образом в людях, создающих научную культуру, по его мнению, «заложено будущее».

* * *

┘Академик Сергей Вавилов счастливо провел лето 1913 года в Италии. Страницы его дневника того времени посвящены искусству, описанию церквей, картин, фресок, скульптур. «Книга, – писал Вавилов, – самая высокая вещь в мире, потому что это почти человек, даже иногда выше человека». Для него, физика, Пушкин – вечная надежда: «Когда я буду погибать, быть может, одной рукой схвачусь за Евангелие, другой, несомненно, за творчество Пушкина┘» И в заключение: «Все же я рад, что наслаждение искусством отравляется для меня тоской по науке».

Знание едино! Научное познание мира следует дополнить художественным. Тогда и только тогда рождается человек, творящий целые миры – научные теории, модели, концепции, бытующие в природе законы. Поэтому, наверное, истинных ученых в мире десяток-другой, а остальные – это все научные работники. К науке и искусству – этим полюсам творческой деятельности человека, сходятся все «силовые линии» духовных и интеллектуальных устремлений человечества.

* * *

В эти духовные «тенета» с радостью попал и гениальный поэт Осип Мандельштам: он обольстился┘ биологией и научной судьбою Жана Батиста де Ламарка (1744–1829), великого французского ученого и автора термина «биология». Поэт учил биологию с голоса своего ереванского друга, биолога Бориса Кузина, который пробудил в нем «ребячье изумление перед наукой». В одном из писем (написано уже после смерти поэта) Борис Кузин так оценил взаимовлияние науки и искусства: «┘Поднять биологию на подобающую ей высоту способен только ученый, полноценно воспринимающий искусство┘ Я говорю о биологии┘ потому что только она некоторыми своими сторонами так тесно примыкает к искусству». Чтение великих биологов Линнея, Ламарка и Дарвина, по словам Мандельштама, «украсило мою зрелость». Он писал в заметках «Вокруг натуралистов»: «Не обращать внимания на форму научных произведений так же неверно, как игнорировать содержание художественных: элементы искусства неутомимо работают и здесь, и там».

В стихотворении «Ламарк» поэт, считает Даниил Данин, «вдруг ощутил себя рыцарем Прекрасной Дамы – Научной Истины, покрытой вуалью»: «Был старик, застенчивый, как мальчик,/ Неуклюжий робкий патриарх┘/ Кто за честь природы фехтовальщик?/ Ну, конечно, пламенный Ламарк».

И рядом гениальная догадка поэта и биолога: «┘Роговую мантию надену,/ От горячей крови откажусь,/ Обрасту присосками и в пену/ Океана завитком вопьюсь».

Дело в том, что современные биофизики считают, что жизнь зародилась в морской пене – тонкой наноструктуре, состоящей из химически очень активных, способных к самоорганизации молекул. Слова «и в пену океана завитком вопьюсь» означают не только спуститься вниз по лестнице эволюции Ламарка, к началу живого, но они – метафора трагического жизненного пути самого поэта.

* * *

«┘Если вы спросите, кто вызывает сейчас во мне интерес, то я отвечу: Достоевский! Достоевский дает мне больше, чем любой научный мыслитель, больше, чем Гаусс!» Так сказал Альберт Эйнштейн. Русский писатель более интересен ему нежели ученый? Что это? Еще одна парадоксальная мысль великого человека? Одно ясно: для Эйнштейна не действительна, мертва бытующая «аксиома» о параллельности развития и непересекаемости науки и искусства. Кроме этического и психологического опыта Эйнштейн, по-видимому, искал и находил в произведениях писателя-бунтаря Достоевского другой, но такого же высокого порядка опыт поиска ускользающей истины на основе художественного исследования до конца непостижимых сложностей жизни.

«И тогда, – утверждает Даниил Данин в своей книге «Перекресток», – понятно сопоставление с Гауссом. Тогда Гаусс отнюдь не нуль. Напротив – громадная величина. Но для Эйнштейна он был «свой» – шедший той же дорогой научного познания мира┘ А Достоевский не был «своим» – он шел другой дорогой познания. И Эйнштейн не мог ощущать его позади или впереди себя. Тот шел рядом». Данин ставит в своей книге проблему «дважды обогащающего толкования» связи Эйнштейн–Достоевский. Он считает, что «оно придет и самым непредвиденным образом бросит новый посев сразу в две борозды на необъятном поле истории мировой культуры».

* * *

В науке возродилась кентавристика – новое знание сегодня можно добыть только на стыках ранее несовместимых направлений, отраслей наук. Получит ли новое развитие стилистический кентавр, иначе – оксюморон, сочетание несочетаемого – научно-художественная литература, родившаяся в прошлом веке? Hемало таких, кто из тени в свет, из лаборатории на эстраду, из физиков перелетали и перелетают – в лирики, а наоборот – никого. И это понятно: физике учат в университете, а литературе нужно учиться самому, и главным образом у жизни. Наука стареет – искусство никогда. Сотканные из уравнений и художественных образов, они – модели природы и духовного мира человека, пристально вглядывающегося в себя и окружающее. Наука и искусство слова будут вечно стремить человека испытать пронзительную радость познания и творчества. Они помогут ему преодолеть собственную недолговечность и успешно решать надолго задуманную огромность его задач.