Крестьянин во дворянстве

Солоухин всю жизнь окал по-деревенски...
В.Поленов. Русская деревня. 1889. Саратовский государственный художественный музей им. А.Н.Радищева, Саратов

Одиннадцать лет как нет с нами Владимира Солоухина. Много это или мало? Если рассуждать о «второй» жизни писателя, что начинается после его физической смерти, то крайне мало. С другой стороны, если учесть, сколько за эти годы произошло перемен в государстве, сколько сменилось вождей и политиков, лозунгов, прогремело войн, провалилось реформ, и, по сути, вступило в жизнь новое поколение, то это вполне солидный срок для того, чтобы дать объективную оценку творческому наследию автора.

В яловых сапогах и черной косоворотка

Известно предостаточно примеров того, как маститых писателей, поэтов, критиков забывали сразу же после их смерти. Вроде существует фигура немалого масштаба, которая что-то пишет, где-то публикуется, дает интервью и снимается для телепередач, – но как только отправляется в мир иной, о ней практически сразу перестают говорить, будто бы и не было ее никогда. Будто бы ее явление случилось благодаря какому-то тайному сговору писательских верхов, решивших вылепить конфетку из того, из чего нельзя по определению; или же возникла данная фигура благодаря ошибке запыхавшегося писаря, да так и просуществовала энное время, неуклонно поднимаясь по служебной лестнице, как это произошло с приснопамятным подпоручиком Киже.

Солоухин никогда не был избалован вниманием прессы и телевидения. Но – странное дело – ощущения того, что он умер, нет. Книги его достаточно популярны, широко обсуждаются не только в реале, но и в сети. Он актуален, и актуален, возможно, в большей степени, чем в восьмидесятые и девяностые, когда люди, переживавшие крах системы, мучимые извечными русскими вопросами «Что делать?» и «Кто виноват?», не могли определиться в своих стремлениях – куда идти и кому верить? В тот период много всякой литературы издавалось: наспех состряпанные политические романы, якобы до того хранившиеся у авторов по 20–30 лет в подполье, «покаянные» мемуары, в которых литературные боссы отрекались от своих прежних убеждений, уверяя всех, что втайне они всегда были против власти, но не могли о том открыто заявить и пр. Большая часть этой «актуальной» писанины ныне забыта и не вызывает сколько-нибудь серьезного интереса, а вот произведения Солоухина – напротив, пользуются спросом.

На первый взгляд писательская судьба Солоухина складывалась удачно. Родился в 1924 году в крестьянской семье на Владимирщине, окончив школу, учился в инженерном училище, во время Второй мировой служил в кремлевском полку охраны, в двадцать с небольшим опубликовал первые стихи в «Комсомольской правде», что по тем временам можно было считать достижением. Далее – Литинститут, первые сборники стихов и прозы, возрастающая известность сначала в писательском, а затем и читательском мире.

Но не все так просто. Подобно мольеровскому Журдену, попавшему в высший свет, Солоухину пришлось, не теряя самобытных черт своих, в чем-то подстраиваться под других, открывать для себя новый мир – мир столичных литераторов, «новых дворян» – в котором он выглядел порой неуклюже и смешно. Другое дело, что если Журденом двигало лишь тщеславие, желание стать «одним из», то Солоухину было что сказать писательской элите, было о чем с ней поспорить, чему ее научить и чем ее изумить.

Довольно интересно он описывает свое дебютное выступление в Центральном доме литераторов: «Вскоре состоялся первый тогда еще вечер одного стихотворения. Читали только известные поэты ранга Тихонова, Луговского, Сельвинского, Антокольского... Председательствовал Асеев. Кирсанов увидел меня среди слушателей (как студентам Литинститута, нам был открыт вход в ЦДЛ), поманил пальцем и сказал, что сейчас меня выпустит. Я вышел в яловых сапогах и в черной косоворотке с белыми пуговицами. Был фурор». Собственно, прием не нов. Еще Клюев с Есениным практиковали выступления в костюмах а-ля рюсс. Той же дорогой, между прочим, шли Шукшин и Рубцов – последний вообще демонстративно посещал ЦДЛ в валенках.

И, конечно, неспроста Солоухин пришел на престижный литературный вечер в столь экстравагантном одеянии. Как человек, уже покрутившийся в Москве, отслуживший в кремлевском полку, он, естественно, мог бы раздобыть себе средней паршивости костюмчик или уже имел пару таковых. Но ставку сделал на свою «самобытность» и не прогадал. Более чем очевидно: Солоухина выпустили на сцену лишь для того, чтобы на его фоне – провинциального дарования, неотесанного, подающего кое-какие надежды – солиднее смотрелись советские корифеи слова. Однако вместо предполагаемых жиденьких, «проходных» аплодисментов – фурор. Именно такие случаи попадают под сравнение с процедурой выпускания из бутылки джинна; ничего как бы не произошло, никаких вселенских катаклизмов и видимых изменений в атмосфере, реки не потекли вспять, а луна не заслонила собой солнце, но человек, который вчера еще числился бесперспективным любителем, сегодня перешел в престижную категорию профессионалов, и посадить его на прежний «шесток» уже не так-то легко.

Психолог от природы

Хитер русский крестьянин, и чем талантливее он – тем хитрее. Это психолог от природы, он заранее знает, чего от него ждут и как нужно себя вести в той или иной ситуации. Мало того, он может эту ситуацию прогнозировать и даже подстраивать под себя. Не обремененный «правилами хорошего тона», о которых у него свои собственные представления, он действует так, как считает нужным, и часто без труда проходит там, где спотыкается мнительный и стеснительный интеллигент.

По словам известного писателя Сергея Сибирцева, Солоухин советовал ему, молодому провинциалу, перебраться в Москву и закрепиться там любыми способами. Только в Москве, влившись активно в литературную жизнь, можно стать по-настоящему известным и значимым, а вот потом уже, если есть охота, почивать на лаврах в родном имении, как Лев Толстой, утверждал Солоухин. Наверное, это спорно в какой-то мере, особенно теперь, когда есть интернет, и даже самый глухой провинциал имеет возможность серьезно заявить о себе, если, конечно, он талантлив. Но технологии технологиями, а личные связи, умение преподнести себя в издательстве или редакции журнала, просто человеческое обаяние еще никто не отменял. Отсюда и сапоги, и косоворотка, и знаменитое оканье, которое на публике усиливалось, а дома или в кругу близких друзей сходило на нет.

Много открывалось взору начинающего писателя Солоухина, как бы случайно попавшего «в обойму». Войдя в редколлегию «Литературной газеты», он с удивлением «увидел, что идеологическая служба в нашей стране хорошо поощряется, но что за эти поощрительные блага нужно, в свою очередь, платить чистой валютой, то есть совестью». У «дворян» от пера в ЦДЛ был, оказывается, отдельный буфет – неприметная дверь, за которой можно было вкусно и сытно поесть, попить коньяку, а на прощание услышать укоризненное: «Что это вы заказами не пользуетесь? Все берут, а вы нет. Скажите мне, что вам нужно, и я с базы все вам доставлю. Вырезка, язык, икра, осетрина, крабы – все, чего не бывает в магазинах┘» И Солоухин понимает: «...уж не придешь и не скажешь: дескать, не хочу больше, увольте, отпустите на волю, вот вам ваш партийный билет. Нет, не скажешь. Вполне односторонний процесс. Движение только туда, как в сеть или в вершу».

Казалось бы, ему суждено стать обычным писательским функционером, членом всяческих редколлегий, комиссий, фондов, заседать в президиумах, комиссиях и т.д. Он и стал на какое-то время, он и заседал. Симонову его рекомендовали всего двумя словами: «Все понимает». Но, как оказалось впоследствии, понимал он гораздо больше и цели перед собой ставил совершенно иные, нежели приобретение каких-то материальных благ или сомнительной славы «правильного литератора».

Собиратель икон

Солоухина традиционно относят к писателям-«деревенщикам». Это, наверное, не совсем справедливо. Он был гораздо масштабнее, многограннее. Безусловно, «Владимирские проселки» можно и должно относить к «деревенской прозе», но вот «Черные доски» – уже совершенно иное, это не просто записки собирателя икон, это плач по поруганной Вере, по многовековому укладу жизни, по России – забытой, но еще не до конца погибшей. По мере взросления, как физиологического, так и творческого, Солоухина все больше интересовали те вопросы, в которых «деревенщики» были, мягко говоря, не вполне компетентны. Ну кто из них мог, к примеру, логически обосновав свою позицию, внятно высказаться по поводу авангардной живописи? Обычно такой писатель из народа говорил: «Не понимаю и понимать не хочу», вызывая смех окружающих интеллектуалов, которые только и ждали этой фразы.

Противник авангарда, Солоухин подходил к этому вопросу как заправский искусствовед. В «Письмах из Русского музея», с любовью и знанием описывая полотна выдающихся русских художников, рассказывая историю создания этих картин, он вдруг делает резкий бросок в сторону и обращает внимание на творчество Малевича: «Вы только вообразите обстановку: Серов, Врубель, Рерих, Нестеров – все ищут, мучаются, находят. Разный колорит, разная философия, разная степень экспрессии. И вдруг приходит человек и выставляет три черных пятна, которые под силу намалевать даже ребенку. Вы скажете – бунт, взрыв, перчатка к ногам, плевок в лицо. Допустим. Но бунтовать может художник, освоивший и исчерпавший все возможные средства выразительности и разуверившийся в них. Но имеет ли право на бунт человек, не научившийся обыкновенному рисованию?»

Также приводит он интересный пример с американским художником начала XX века Павлом Джердановичем (наст. имя – Поль Джордж Смит), который однажды понял, что «критики будут хвалить любую непонятную вещь», придумал собственное «направление» в живописи, посылал на выставки откровенную мазню, стал всемирной знаменитостью на какое-то время и уже потом признался, что устроил обыкновенный розыгрыш, что никакого отношения к искусству его так называемые картины не имеют. «Я думаю, что не признавшихся Джердановичей сейчас на земле сотни и тысячи и что именно их «шедевры» наполняют многочисленные галереи современного искусства и частные собрания меценатствующих миллионеров», – констатирует Солоухин.

Переименования городов и улиц, снос и разграбление церквей и исторических памятников, запрет литературных произведений и авторов, многолетнее очернение имен, составивших гордость России, – все это волновало Солоухина не меньше, чем собственное творчество. В отличие от видных «деревенщиков», зациклившихся на теме «малой Родины», боровшихся за великую тунгусскую культуру и развивавших в своих книгах философию одиноких старушек, Солоухин метил выше. Много выше. И раньше тяготевший к публицистическому жанру, он в итоге отдается ему целиком, почти перестает писать стихи и рассказы, взяв на себя роль проповедника русской идеи, Достоевского наших дней. Нищую, погибающую деревню ему, разумеется, было жалко, но речь шла о большем – о России в целом.

Этого чудаковатого человека, внешностью и повадками напоминавшего обычного председателя колхоза, но никак не писателя, собиравшего иконы и старинные предметы домашней утвари, колокольчики и дудочки, превратившего свою квартиру в настоящий музей, с легкой шепелявинкой, нарочитым оканьем и массивным перстнем в виде головы Николая Второго, побаивались и недолюбливали. Распускали слухи о его якобы имевшей место патологической жадности, склонности к предательству единомышленников и вообще непорядочности. Нет смысла, наверное, объяснять причину этих слухов. Либералам-русофобам он казался слишком «правым» – экстремистом, антисемитом, чуть ли не погромщиком, а узколобые патриоты, жившие по принципу «кто не с нами – тот против нас», видели в нем двурушника и предателя народа, поддерживающего контакты с представителями противоположного лагеря.

Потеряв в результате реформ, как и большая часть населения страны, все свои деньги, пережив несколько ограблений, когда из его квартиры были украдены ценнейшие иконы, борясь с болезнями, писатель продолжал работать. Последняя книга – «Чаша» – была издана в 1998 году, уже после его смерти.

Своеобразная форма протеста

Вероятно, слишком наивными кажутся на сегодняшний день монархические убеждения Солоухина, к которым он пришел еще в застойное время, но не стоит забывать, что это был за период. Монархизм Солоухина – это своеобразная форма протеста против советского госстроя, унижения России, попрания святынь и истории своего народа. И если вспомнить, что, к примеру, писателя Леонида Бородина дважды сажали именно как монархиста и доморощенного белогвардейца, служившего девизу «Бог, Царь, Россия», то становится понятно, чем рисковал Солоухин. Но, как русские противники самодержавия в XIX веке недолюбливали Тургенева, считая его «салонным революционером», так и Бородин скептически относился к монархическим взглядам Солоухина, отдавая тем не менее дань его писательскому дарованию. В какой-то мере можно понять и Бородина, дважды отсидевшего за свои взгляды, в то время как Солоухин оставался на свободе, достаточно часто издавался, ездил в загранкомандировки.

Солоухина от гнева властей, как всегда, уберегала его крестьянская хитреца. Эта хитреца и направляла его тем путем, который был, вероятно, единственно правильным в той ситуации, позволяющим без особых помех делать Дело. Он не сыпал лозунгами по сторонам, ни к чему открыто не призывал, в подпольные антисоветские кружки не вступал, не становился членом мелких патриотических сект, имел обширные знакомства как среди патриотов, так и среди либералов. Андрей Вознесенский, посетивший его похороны к великому негодованию патриотов, вспоминает: «...в Переделкине и не было склочности, был дух корпорации┘ Тот же Солоухин, традиционалист и почвенник, был моим соседом – и мы не враждовали, а в трудное время он первый меня поддержал┘»

Сегодня это может показаться невероятным, но именно почвенник Солоухин оказал поддержку своему идеологическому противнику Андрею Вознесенскому, на которого обрушился с критикой Никита Хрущев в Кремле, где проходила знаменитая встреча «кукурузного гения» с советской интеллигенций. Диссидентствующих и либеральных писателей в трудную минуту почему-то не оказалось рядом с Вознесенским, а Солоухин повел его к себе домой, где отпоил водкой и успокоил добрым словом, нисколько не думая о том, что сочувствие опальному в тот момент поэту может выйти боком и для него самого.

Солоухин не бросался с оголенной шашкой на пулеметы, не брызгал патетической слюной и не строил из себя героя – он собирал документы, анализировал их и писал, писал, заставляя читателя думать по-иному, подвергать сомнению принципы, казавшиеся прежде незыблемыми. Многие ли прозаики читали, к примеру, сочинения Ленина в целях самообразования? А вот Солоухин читал, и очень внимательно, включая отдельные комментарии к ним и массу сопутствующих документов, читал письма, телеграммы, шифрограммы, секретные приказы, хранившиеся до поры в архивах. Знания его в этой области были поистине колоссальны. Итогом этих изысканий стали отдельные статьи, например «Читая Ленина», или большие фрагменты, входившие потом в книги «Последняя ступень», «При свете дня» и др. Иной раз фрагменты кочевали из книги в книгу, обрастая новыми подробностями, обогащаясь цифрами, датами. И здесь он, став специалистом по конкретному вопросу, был на голову выше и своих противников, и соратников.

Естественно, Солоухин был чужим в любых лагерях, группировках и объединениях. Ему не могли простить ни политических взглядов, ни эрудиции, ни таланта, ни успешной писательской карьеры, ни умения отстаивать свою точку зрения, не прибегая к каким-то радикальным методам. Неторопливым катком двигался он в литературе – обстоятельно, с достоинством, расплющивая тех, кто становился у него на пути. В книге «Волшебная палочка» он наставляет авторов: «Не нужно твердить, разумеется, на каждом шагу: «О, любимая земля!», «О, люди, как я вас люблю!». Но если вы действительно любите, то любовь, независимо даже от сознания, осветит и согреет страницы, написанные вами». Наверное, эти слова должны стать девизом для каждого писателя.