Воздух слов

И я жил не в последнем веке┘

Д.А.Пригов

Пригов ушел. Сначала не верилось, не выстраивалась никак картина его ухода. Он никак не перемещался в прошлое, оставаясь слишком живым и актуальным, как всегда. Прошлое выталкивало его в сегодняшний день. Теперь с трудом, но верится. Уже верится. После некрологов и статей, прощальных фотографий в сети, сорока дней, выпитой водки на Донском возле свежей могилы, после сумбурного вечера памяти в «Билингве». Пригов ушел по-приговски внезапно, резко, трагично и радикально, оставив нам в наследство свою удивительную, неповторимую Вселенную, сотворенную им, Приговым-демиургом. Но не только ее. Оставил и себя. В памяти: в словах, в жестах, в чисто приговском обаянии и юморе, в фигурах и оборотах речи, в сентенциях и максимах, в неизменной невозмутимости, в беспощадной провокативности, в наглости и застенчивости, в ярости и деликатности, в русской скоморошьей брутальности, в анархизме, в немецкой обстоятельности, в академической основательности и рассудительности.

За свою жизнь он очень многое успел. Родился в Москве за год до войны в семье советского инженера и советской пианистки, рос в коммунальной квартире, гонялся за крысами, болел полиомиелитом, учился в сталинской школе, читал и рисовал, работал фрезеровщиком, стоял на воротах в заводской футбольной команде, учился в Строгановке, стал скульптором, занимался академическим рисунком, писал стихи, рассказы, пьесы, эссе и романы, был звездой литературного андеграунда, делал перформансы, лепил скульптуры, снимался в кино.

Чего же он не успел? Наверное, получить полноценное признание на родине, своих живых поэтов традиционно не жалующей. Зато был оценен и уважаем в Европе, вхож в культурно-элитарные круги. О нем там пишут диссертации, его знают как основателя московского концептуализма, как поэта, как художника-акциониста и просто как умного человека. Он действительно был очень умный, что для русского поэта как-то даже и неуместно. Говорить с ним было всегда дико интересно: этот человек никогда не повторялся, мысль его не скользила по кругу, не пробуксовывала. Мысль была остра. Он ужасно старался делать открытия – и на бумаге, и в себе. Гносеологическая жажда Дмитрия Александровича Пригова была неутолимой. Внутренне и внешне он никогда не останавливался, не замедлялся с возрастом, как часто происходит у многих творцов. Его интересовал мир целиком, лежащий на ладони и дивному яблоку подобный, мир без изъянов, без оговорок и снобистского деления на высокое и низкое, грязное и чистое. Его интенсивные глаза были открыты на все. В один и тот же вечер с ним можно было поговорить о Делезе, о фильме «Чужой», о Сталине, о талибах, о Маше Распутиной, о Достоевском, о пинг-понге и о панк-группе «Автоматические удовлетворители».

С Приговым всегда было интересно.

Он многое открыл.

Моя встреча с Приговым произошла году в 1978-м, в просторной, залитой заходящим солнцем мастерской художника Эрика Булатова, давшего мне стопку машинописных листов со стихами и удалившегося на кухню ставить чайник. Это были стихи неведомого мне поэта Д.А.Пригова. Пролистнул титул. Первый текст: «Куликово поле». Я прочитал это стихотворение, освещенное пыльным солнечным лучом. Перечитал. Снова перечитал. И понял, что есть еще один большой поэт. До этого в этой же мастерской мне открыли другого большого поэта – Всеволода Некрасова.

Это первое чувство прикосновения к Пригову, к его стихотворению в солнечном луче, незабываемо. Так открылся мне приговский космос. С самим же автором мы встретились через полгода, зимой, в знаменитом подпольно-литературном салоне Ники Щербаковой. Здесь в свое время читали Лимонов, Веничка Ерофеев, Губанов, Мамлеев, смогисты. Большая, обставленная антикварной мебелью квартира в тот вечер вместила человек семьдесят. Сидели на викторианских диванах и на полу. Горели свечи. Пригов читал. Он был уже звездой. О нем говорили и спорили как о явлении. Уже было: «ну, старик, это же как у Пригова┘» Знали и повторяли: «да он и не скрывается» и «а все ж татары поприятней».

Читал он блестяще. В тот вечер я услышал теперь уже хрестоматийного «Милицанера», «Исторические и героические песни», «Заклинание именем», «Элегические песни», «Изучения» и просто стихи, стихи. Успех был полный, но были и некоторые филологические девушки, недоумевающе переглядывающиеся. К Пригову привыкали. Он постепенно овладевал массами.

После вечера нас познакомил Эрик: «Дима, это Володя Сорокин, прозаик». Разгоряченный двухчасовым чтением Пригов протянул крепкую ладонь скульптора: «Пригов Дмитрий Александрович». Очки его яростно блестели. Рядом толпились поклонники и сутулился поэт Некрасов, поглядывающий на Пригова с тихим обожанием. Это был взгляд равного по статусу. Тогда еще они дружили.

А через неделю-другую я сидел на кухне в квартире Пригова, в Беляеве. Мы пили с ним чай «Эрл Грей», говорили. Я принес свое, тогда немногое: рассказ «Заплыв», первую и последнюю части из «Нормы». Ему понравилось, он был благожелателен. Из разговора я запомнил его вопросительную фразу: «Интересно, чем отличится ваше поколение?» Не знаю точно, чем отличилось мое поколение, но тогда, в 1979 году, я, признаться, чувствовал себя и Пригова одним культурным поколением, а в чем-то он и опережал, был культурно моложе, шел впереди, делая свои стремительные открытия. Как подлинный талант он был вне поколений. За это на него всегда, до самой смерти, поскрипывали зубами, сзади – шестидесятники с мраморными бюстами Ахматовой–Пастернака, спереди – «новые искренные» со стаканом портвейна в одной руке и дипломом советского филфаковца в другой, а с боков – безнадежно провинциальные толстожурнальные критики. Вообще, Пригов раздражал. И не всегда реакция на это была положительная. «Как можно слагать стихи про милиционера?» – спросила раз одна дама с ахматовско-цветаевской челкой. «Взбесившийся компьютер!» – качал головой Илья Кабаков на первом чтении Пригова. Потом он влюбился в Дмитрия Александровича на всю жизнь. «Шутовство, обезьянничество┘» – бормотал иногда строгий Булатов. «У Димы много мусора, зачем он так много пишет?» – пожимал узкими плечами Некрасов. «Пригов неряшлив», – почесывал косматую бороду Кривулин. Но неряшливым в письме был и Достоевский. Когда творец отворяет золотую жилу и живое жидкое золото бьет фонтаном, а творцу остается лишь одно – стать краном, трубой, пропустив через себя огненную, переливающуюся радугами струю, то не остается времени на сосредоточенную отделку и шлифование. Через Пригова перло. И так сильно и напористо, что он не мог и минуты усидеть на месте. Он был неусидчив. И, прихрамывая, слегка подпрыгивал на ходу. Подпрыгивающей походкой Пригов двигался по жизни, творя свою Вселенную. «Куда вы торопитесь?» – спрашивали его. Но он торопился не куда-то, а творить новые и новые миры.

Приговская ирония уникальна. Она построена не на мизантропии, как, например, у Бродского или Набокова, а на желании увидеть и показать мир под другим, более острым углом зрения, сломав старую, веками настроенную и во многом уже заржавевшую общественную оптику восприятия земной жизни, заставляющую нас жить автоматически, принимать на веру штампы и клише, продлевать заскорузлые убеждения и замшелые истины поколений. Пригов протер нам глаза своим жгучим спиртом, заставил взглянуть по-новому на слишком хорошо знакомое:

Я б Пушкина бюст миллионно
размножил
И в каждом селенье поставил его,
А вот бы стихи его я
уничтожил –
Ведь образ они принижают его.

Чтобы написать такое в 70-е годы, надо не только чувствовать мифологию советской жизни, но и ведать метафизику жизни русской.

Или, например, написанное в те же годы, но теперь, в XXI веке, звучащее актуальней, чем тогда:

Милицанер вот террориста
встретил
И говорит ему: ты террорист
Дисгармоничный духом
анархист
А я есть правильность
на этом свете
А террорист: Но волю я люблю
Она тебе – не местная свобода
Уйди, не стой у гробового входа!
Не посмотрю
что вооружен – убью!
Милицанер же отвечал
как власть
Имущий: ты убить меня
не можешь
Плоть поразишь,
порвешь мундир и кожу
Но образ мой мощней,
чем твоя страсть.

Такой остропристальный, почти нечеловеческий взгляд на нас, людей, со стороны некоторых пугал и отталкивал. В 80-е Дмитрий Александрович существенно расширил жанр своих выступлений: он пел, камлал, покрикивал кикиморой в промежутках между стихами. На одном из чтений с вопросом к автору в зале встала девочка – на вид из очень интеллигентной семьи: «Мои родители сказали мне – если хочешь увидеть дьявола во плоти, сходи на чтение Пригова». «Ну и?» – поднял брови Дмитрий Александрович. «Они не ошиблись», – ответила девочка. В 1985-м мы вместе выступали в ленинградском литературном «Клубе-81». После прочтения Приговым «Куликова поля» в зале раздалось: «Русофобия!» Власти обвиняли его в антисоветчине и антиобщественном поведении, в результате чего однажды он был свезен-таки в психушку. «Слава Богу, что мы живы, на свободе и можем писать, – любил повторять он, – вспомните, Владимир Георгиевич, Шаламова. Вот судьба! А у нас? Живем как в раю!»

Писал он действительно много, почти каждый день. « А что еще делать?» – спрашивал в ответ на рассуждения о «вдохновении и озарении». Стихи отсеянные рвал и собирал в отдельные книжки – «гробики отринутых стихов», запечатанные скрепками, чтобы нельзя было открыть. «Гробики» дарил друзьям. Три таких пухлых «гробика» лежат у меня в столе. Боюсь, что теперь не удержусь и открою.

Многое характерное для русского поэта ему было чуждо. Представить его ушедшим в запой, впавшим в истерику или в «профессиональное» выяснение отношений, бьющим посуду или морды коллегам в ресторане ЦДЛ было невозможно. В его жизни был особенный аскетизм, делавший его похожим на монаха. Недаром Иван Дыховичный приглашал его сняться в фильме «Черный монах».

Пригов был чужд многим слабостям человеческим. Как подметил Виктор Ерофеев, «был малофизиологичен».

Что он любил? Писать и читать вслух стихи; рисовать чудищ и одновременно поглядывать в телевизор, где шел футбол; пить чай с собеседником и толковать обо всем; Россию как чудо-юдо огромадное; Европу как комфортную комнату; Германию и немцев с немецкой философией и музыкой; прогуливаться, чуть прихрамывая, по новым городам, пристально разглядывая их; «Чевенгур» Платонова; мыть посуду; называть всех по имени-отчеству; выпить после поэтического вечера бокал немецкого или чешского пива; триллеры, блокбастеры и фантастические фильмы вроде «Терминатора», «Чужих» и «Звездных войн»; романы на английском языке; мягкие игрушки; оперы и арии из опер, которые прекрасно знал.

Его окружали друзья и знакомые. Он любил двух женщин, между собою как-то трогательно и по-сестрински похожих. Но любил повторять: «Предпочитаю тех женщин, которые мне не мешают».

Что он не любил? Пение советскими бардами стихов под гитару; крепкие алкогольные напитки; советских шестидесятников; процесс регулярного поглощения пищи, а конкретно – процесс жевания; фильм «Пятый элемент» за «легкомысленность»; романы Коэльо; советскую власть; поэта Маяковского; экзальтированных женщин и фамильярных мужчин; музеи и хождение по ним; фотографирование достопримечательностей; разглядывание фотографий достопримечательностей; сюрреалистов и импрессионистов; мобильные телефоны и автомобили.

И еще не любил писать письма. За нашу двадцативосьмилетнюю дружбу я получил от него одно-единственное письмо. Поэтому, и не только поэтому, оно дорогого стоит. Вернувшись 9 мая 1983 года поздно вечером домой, обнаружил я его на своем письменном столе. Послание было написано бисерно-порывистым почерком Дмитрия Александровича:

Уважаемый Владимир Георгиевич!

Волею судьбы, ведущей нас по путям непредвиденным, но и непререкаемым, оказался я в зоне метро «Беляево» и, увидя автобус под № 647, оказался в Вашем доме. Я бы слукавил, отрицая тот факт, что имел и некоторую, заранее обдуманную мысль посетить Вас при первой подвернувшейся возможности. Так оно и случилось.

Имел я вчера у себя дома звонок от Ирины Михайловны Пивоваровой, которая отбывает свой не неприятный срок дней в 20 в поселке писательском Переделкино. И находясь там, пришла ей в голову мысль, пригласить нас посетить ее в один из пригодных для нас дней.

Я подумал, что в этой идее нет ничего противоестественного, и вполне она может совпасть с нашим собственным желанием и с той, мелькнувшей в Вашей голове и поведанной мне во всей ее полноте и откровенностью, идеей посетить Чуковских в том же исторически памятном для всякого литературно-заинтересованного русского поселке Переделкино.

Соответственно, Ирина Михайловна будет мне звонить завтра и справляться по поводу нашего возможного согласия и уточнения дня конкретного визита. Посему единственная возможность согласовать наши намерения есть Ваш звонок по моему телефону, нумер которого у Вас имеется.

Вот, пожалуй, и все, что я могу поведать чистому листу бумаги в Ваше отсутствие в Вашем доме в присутствии Вашей супруги и единоутробных детишек Ваших, едва восставших ото сна и смотрящих на меня с неким родом потустороннего неузнавания, даже, вернее, неузнавания не меня лично, но всего, явившегося им после потустороннего двухчасового отсутствия этого твердого и неколебимого мира. Весьма дети ваши возросли и посерьезнели.

Да, по дороге, едучи в автобусе, изобрел я стих, весьма контрастирующий с нынешним временем года, с нынешним национальным составом сей географической, политической и людской общности.

В страсти страстею пылая
В гневе гневом одолим
Дивный образ самурая
Среди русских долин
Мне явился невозможный
Так как здесь не может стать
Что же душу мне тревожит
Его пагубная стать?
Его облик желто-бледный
Средь мерцающих снегов
Коленопреклоненный, бедный,
Шепчущий: японский Бог!

Задумался я, отчего же это, едучи к Вам, явился мне образ японца. И подумалось: что-то есть в строгости и чистой остраненности стилистики Вашего письма от иероглифической созерцательной законченности японско-китайских кулисных построений картинного и литературного пространства (насколько, конечно, мы можем судить об этом по посторонним признакам русских переложений японских текстов и прямого созерцания японских, в меру непонятных вне контекста их создания и существования, гравюр.

Вот и все.

С премногим уважением

Д.А.Пригов.

Это и есть та самая изящная словесность, которой беззаветно служил Дмитрий Александрович Пригов. Тот самый воздух слов, которым он дышал.

А нам теперь предстоит дышать чистым воздухом его Вселенной, созерцая ее светила и планеты, оставленные нам в наследство Поэтом.

Мы еще встретимся, Дмитрий Александрович.