Ольга Балла Паскаль Брюкнер. Вечная эйфория: эссе о принудительном счастье / Пер. с фр. Н.Мавлевич. – СПб.: Изд-во Ивана Лимбаха, 2007, 240 с.
В число своего рода правил интеллектуального хорошего тона в европейской культуре входит с известных пор ее критика: за что-нибудь коренное, принципиальное. За что-нибудь такое, без чего она, в своем самообольщении, жизни не мыслит – и в результате чего она не такая, какой бы следовало быть, в чем, разумеется, сама виновата. Скажем, за одержимость новизной; за стремление к прогрессу; за избыточное (или недостаточное, что тоже интересно) доверие к разуму; за необузданное потребительство; за наукоцентризм и технократичность; за разлад с природой; за – разумеется, заведшие в тупик – иллюзии свободы-равенства-братства┘ Еще в прошлом веке у этой критики сложился устойчивый круг тем, за который редко выходят – если выходят вообще.
Французский писатель Паскаль Брюкнер, известный русским читателям как автор романов «Божественное дитя», «Похитители красоты», «Горькая луна» и «Любовь к ближнему», явно претендует на то, чтобы выйти за пределы злополучного круга. К традиционным темам он добавляет новую – зато всеобъемлющую: стремление европейцев к – разумеется, неверно истолкованному и узко понятому – счастью. Именно это стремление, по его мнению, стало для новоевропейской культуры столь же коренным, сколь и губительным.
«Под принудительным счастьем я понимаю свойственную второй половине ХХ века идеологию, которая понуждает рассматривать все с позиции приятности/неприятности, навязываемую нам эйфорию, которая с позором изгоняет или брезгливо отстраняет всех, кто ее почему-либо не испытывает».
Без упрощений при такой позиции обойтись трудно. Ну и не обходится.
Под именем «счастья» досталось по полной – и изрядно заезженной – программе всем традиционным объектам неудовольствия критиков западной цивилизации. И прогрессу. И новизне. И культу молодости и здоровья. И многострадальному потребительству, которое не пинал только ленивый. И виновато во всем этом именно «счастье»: оно, по Брюкнеру, превратилось буквально в «орудие массового уничтожения» бедолаг-европейцев.
«Забота о поддержании благополучия, – уверяет он, – утвердилась в современной светской Европе вместе с торжеством посредственности – явлением на заре Нового времени и означающим, что место Бога заняла сведенная к обыденности мирская жизнь». «Посредственность, – разъясняет он тут же, чтобы мы чего другого ненароком не подумали, – это победа буржуазных ценностей: заурядности, пресности, пошлости┘»
Надо ли уточнять, что «на заре Нового времени» явилась нам не «посредственность», якобы неведомая предыдущим векам, а две замечательные вещи сразу: идеологический конструкт «посредственности» и отчаянная неприязнь интеллектуалов к ней – к тому, что они сами же и сконструировали? Надо ли добавлять, что рассуждения о любой «заурядности» всегда предполагают некоторую (неминуемо условную) точку отсчета, а заодно и уверенность рассуждающего в том, что он-то сам, конечно, ничуть не зауряден? Но, боюсь, нашему автору это совершенно неважно. Чем дальше, тем больше голос его становится скрипучим голосом морализатора. Он уже не размышляет – он предписывает и требует: «Из всего сказанного вытекает неоспоримое следствие: коль скоро счастье есть выражение спасительного равнодушия и стремится вырваться из капкана времени, остановить его течение, оно не может быть ни конечной целью человечества, ни основой для действий»... Словом, «я знаю, как надо». А текст, претендующий на философичность, и заметить не успеваешь, как оборачивается ворчливой и крикливой газетной статьей на очень обобщенно понятую злобу дня, растянутой на две с лишним сотни страниц.
И начинаются мысли одна оригинальнее другой. «Свобода может оказаться важнее счастья, жертва – важнее покоя». «История остается трагической и оборачивается грязью, какими бы ни были наши личные побуждения». «Розовые мечты о том, чтобы одновременно расцвели все человеческие идеалы, несбыточны; наш удел – противоречивость». Да, это, конечно, серьезные открытия. Ради них стоило книжку писать.
Ну допустим. А что же такого конструктивного – в качестве именно культурной программы, а не чего-нибудь – нам предлагают взамен?
«Почему бы счастью как таковому, – пишет Брюкнер, – не предпочесть удовольствие – краткий всплеск восторга в суетном течении дней, веселье – легкий хмель, возникающий от полноты жизни, а лучше всего радость, всегда нежданную и волнующую?»
(И для чего бы, думаете? – все для того же: ради нашего с вами счастья. «Ибо ничто не может сравниться с вторжением в наше существование захватывающего события или поразительной личности. Для открытий, желаний и любви всегда такой простор! А мы уходим с пира несолоно хлебавши». Филистеры несчастные.)
А потому и не предпочесть, что из удовольствия, веселья, радости – легкого, летучего материала – концепта не сделаешь. Идеологии не создашь.
Похоже, культуре нужны некоторые базовые концепты, устойчивые идеи. Ценностные ориентиры. Идеологические схемы, причем как раз настолько вместительные, чтобы каждый мог вкладывать в них все, что ему заблагорассудится. Преувеличения. Утопии. Сомнительно, что без чего-то подобного обходились, скажем, традиционные культуры Китая, Японии или индейцев майя.
Столь навязчивая критика западной жизни – сама своего рода европоцентризм, только наизнанку: мы неправильнее всех. Наша неправильность – самая неправильная. Наши тупики – самые тупиковые. Мы и само счастье ухитрились извратить.
А почему бы уже наконец не признать, что у европейской культуры есть своя правда? Свои законные основания относиться к миру так, как это ей свойственно? Почему бы не рискнуть да и не принять западную культуру и цивилизацию – точно так же, как любые другие, – такими, какие они есть?
