Николай Беляев Тоненькая книжечка, изданная Татарским книжным издательством в тясяча-девятьсот-забытом году. «Я иду по земле». Автор – Ренат Суфеев, впоследствии – Роман Солнцев (1939–2007). Какой она была радостью для студента физико-математического факультета нашего КГУ и всех его друзей! Еще бы – первая книга стихов! Своего рода удостоверение, экзамен на литературную зрелость┘ Хотя до зрелости было еще далеко, все только начиналось. Были литобъединения, обсуждения творчества таких же, как мы, никому не известных поэтов, жаркие споры на одну тему: что же такое Поэзия?
Меня всегда поражала скорость, с которой он читал, жадно набрасываясь на новую книгу. Казалось, он не читает, а только просматривает купленный на студенческие копейки сборник стихов, а через несколько минут – может уже в разговоре процитировать понравившиеся строки.
Были у нас и выступления перед набитыми студенчеством залами, когда порой «действа» выплескивались на улицу и мы продолжали чтение стихов «на сковородке» перед университетом, замечая, что иной раз остановившиеся случайные прохожие обалдевают от услышанного, не понимая: что это за несанкционированное зрелище? Cтуденты, мальчишки – прямо на улице! – читают стихи┘ В том числе – и очень странные, нигде не опубликованные, никем не одобренные, звучащие сомнительно и непривычно┘ Это заставляло думать. Позднее все это назовут эпохой ХХ съезда. Но стихи были не о партии, не о Сталине (хотя и о нем тоже). Стихи были – о народе, о его горестной жизни┘
Звезды, им зажженные, с Кремля не свалились.
Он и сам в нем часто стоит за окном.
Говорят, у Сталина был однофамилец,
Гордый и жестокий. Я не о нем┘
Однажды утром я развернул «Литгазету» и, увидев в ней статью Андрея Вознесенского «Мы – май!», проглотил ее, с радостью обнаружив, что «наш Андрей» привел в ней стихотворение Романа Солнцева, «физика из Казани», тем самым поставив его рядом со «звездными именами» Пабло Пикассо, Ренато Гуттузо. Я взял газету и отправился к Ренату, к нашему Ренатине, который жил тогда недалеко, под кремлем, на Подлужной, вместе с молодой женой Галей в «доме Романовых», в маленькой клетушке. Застал его еще спящим. Разбудил криком «Подъем!» и шлепком газетой. Он недовольно морщился, жаловался на произвол, кряхтел, потом умылся и прочел статью. Вознесенский процитировал его стихотворение «Звериную шкуру я сбросил к чертям┘», которое кончалось на молодой звонкой ноте и, конечно, было близко Вознесенскому по смелости и манере выражения: «Я молнии, как собак, привязал// К земле железною проволокой!..// ┘Я, Человек – аккумулятор Солнца!»
Говорили мы тогда об Андрее, о горизонтах, которые перед нами открываются, но в глазах его заметно проступала не только буйная радость, но и задумчивость, тревога┘
Мы уже достаточно были избалованы местной прессой, и у него, и у меня имелись публикации в главных казанских газетах. Но в Москве – ни в газетах, ни журналах – мы еще не печатались. Это пришло позднее. А тут – сам Вознесенский! Будущее рисовалось яркими красками. Будут, будут новые стихи и публикации!
Да еще какие! – одна Ромкина подборка в журнале «Юность» с предисловием Константина Симонова чего стоила! Хотя знаменитая в те времена «Юность» – это вроде бы чуть позднее, после окончания КГУ┘ Были там, в «Юности», и белые стихи, посвященные мне, – «Баллада о последней спичке», стихи, которые кончались удивительно совестливыми строчками: «Я хочу быть последней спичкой. Я боюсь быть последней спичкой». Только посвящение редакция почему-то сняла, поскольку лишние имена вообще в те времена не одобрялись, считались вещью подозрительной (кто знает, что таится за той или иной фамилией!). А о спичке – это были стихи, написанные в тайге Кузнецкого Алатау, в геологии, в отряде нашего общего друга-геолога Геннадия Купсика, у которого оба мы – жаль, что не в один сезон! – работали маршрутными рабочими или радиометристами┘
После одной из таких поездок «в геологию» Ромка и стал Ромкой, а не Ренатом – его геологически-поэтическое русское имя впервые появилось с подборкой стихов в журнале «Сибирские огни».
После окончания КГУ он вместе с женой Галей Романовой уехал работать в Сибирь, преподавать физику в Красноярском политехническом институте. И начал издавать книгу за книгой, то в Москве, то в Красноярске. Писал много, иногда казалось – излишне торопливо, но в каждой из новых книг были стихи пронзительные и настоящие. Позднее я запомнил высказывание одного из московских издательских редакторов: «Если в книге есть хоть одно настоящее стихотворение – книга уже имеет право на жизнь!»
Иногда, как всегда скупо, его книги издавали и в Казани. Роман Солнцев стал известен, но мало изменился внутренне – был все тем же талантливым, обаятельным, веселым, умным, легким в общении парнем┘ Поэтом. Честным и совестливым.
Немногие в литературном общежитии обладают этими качествами. «Он был талантливей меня┘» – строчка из его стихов, посвященных Вампилову. Как редки такие признания в русской поэзии! Сегодня я, помня эти строки, твержу их в его адрес┘
Но цену себе он, конечно, знал. Помню, меня развеселили его обезоруживающие строки: «Вот я пишу стихи. А вы – умеете?» Умели – вроде бы – многие. Но он неповторим даже в тех стихах, где встречаются труднообъяснимые обороты и языковые шероховатости. Он был настоящим лириком – со своим голосом, своим видением мира. И при всем том оставался добрым, щедрым, улыбчивым человеком.
Летом Роман (обычно с Галей) нередко появлялся в Казани, навещал Мензелинск, где жили его мама и сестра, мы виделись, бродили по городу. Встречались иногда и на съездах Союза писателей в Москве, где он нередко знакомил меня со своими друзьями-сибиряками – с тогда еще живым классиком Виктором Астафьевым, поэтами Марком Сергеевым, Вильямом Озолиным, Зорием Яхниным┘ Увы, сегодня все они уже там┘
В те уже далекие от нас шумные времена перестройки Роман Солнцев считался очень известным поэтом, прозаиком, драматургом, автором нескольких постановочных фильмов, прошедших по Центральному телевидению, членом знаменитой «межрегиональной группы» Верховного совета доживающего свои последние дни Союза ССР, а в 1994 году создал и возглавил красноярский журнал «День и Ночь», вобравший в себя не только все талантливое в Сибири, но и за ее пределами – от Сахалина до Риги.
Не забывал он и своих земляков – многие из казанских литераторов, особенно молодых, считали за честь печатать свои стихи и прозу в его сибирском журнале, который стал популярнее многих московских литературных изданий.
Казань относилась к Роману Солнцеву довольно сдержанно. Крайние националы считали его чуть ли не предателем своего народа, поскольку он писал не на родном, татарском, а на русском языке (тем самым он попадал в список, где присутствовали и Гавриил Державин, и Анна Ахматова!); другие не понимали, как можно касаться слишком острых тем, не одобряемых многомудрыми партийными чиновниками от литературы.
Помню один из Ромкиных рассказов: его пьеса обсуждалась для постановки в довольно известном московском театре. С самого начала шла ремарка: «Правление колхоза. На стенах – портреты Маркса, Ленина, Сталина, Хрущева, Брежнева, Андропова, Черненко┘» Зачитав этот список, режиссер понимающе усмехнулся: «Ну это мы уберем, снимем┘» Автор с невинной улыбкой вроде бы согласного человека громко спросил: «Кого?» И в комнате, где проходила читка, возникла, как у Гоголя, немая сцена, недоуменная, растерянная тишина: верно, действительно: «Кого?»┘ Театр, да и только┘
Когда началась перестройка, Союз писателей СССР забурлил и Роман Солнцев развил активную деятельность, приняв участие в создании сначала движения «Апрель», затем – Союза российских писателей. От Казани принял в этом участие и я, грешный.
С тех пор повидаться с ним мне больше не удалось, хотя оба мы надеялись не раз еще встретиться и обняться в Москве, куда он время от времени наведывался. Однако я регулярно получал от него журнал «ДиН» и, конечно, книги, выходившие в Красноярске. Последними были солидный том прозы Романа – «Дважды по одному следу» и великолепно изданный двухтомник стихов «Избранное».
И вдруг – электронное сообщение: «Я сам болен, 6 февраля у меня вырезали... о чем и говорить всегда жутковато, учусь с тем, что осталось, двигаться... питаться... Не знаю, вытяну ли. 68 лет. Ладно. Алла бирса, как говорят татары... Обнимаю. Твой Рома. 9 марта. Прости, что не поздравил твоих женщин... большей частью пока лежу, отсыпаюсь...»
...Последними в нашей переписке навсегда остались его два слова в ответ на мое электронное письмо с пожеланием выздоровления. Они напоминают трудный вздох: «Спасибо, милый┘» А через неделю его не стало. Навсегда. Неотвратимо и горько.
Он ушел, закончив свой нелегкий земной путь, в котором было все: и надежды, и свершения, и любовь, и промахи, и успехи. Ушел, оставив нам свои книги – главное, ради чего живут поэты и писатели. В них – его мысли и образы, его душа┘ То, что в нас, хочется верить, – бессмертно! И мы не шепчем: «Прощай, дружище!» Уместнее тихое и горестное: «До скорой Встречи!»
