Темная поэзия Жака Лакана

Cержио Бенвенуто. Мечта Лакана /Пер. с англ. М.Колопотина, В.Мазина, Н.Харченко. – СПб.: Алетейя, 2006, 172 с.

Проект Сержио Бенвенуто – известного итальянского психоаналитика и философа, переводчика на итальянский язык знаменитого лакановского XX семинара «Encore», где Лакан предлагает свой ответ на не дающий покоя мужчинам сакраментальный вопрос «Чего хочет женщина?», – состоит, по сути дела, в том, чтобы в очередной раз попытаться навести мосты между психоанализом и философией. Бенвенуто досталась поистине неблагодарная задача: разобраться в сложных отношениях взаимного притяжения-отталкивания, связывающих клиницистов и философов. Философы все норовят заключить психоаналитиков в мощные общекультурные объятия – то ли в порыве страсти, то ли так просто, «чтоб место свое знали», – клиницисты же по большей части деликатно уклоняются, хотя тоже вовсе не прочь пофлиртовать с гуманитарными дисциплинами.

Героем своим, фигурой, вокруг которой в его работе концентрируется вся проблематика психоанализа/философии, Сержио Бенвенуто избирает человека парадоксального, блистательного, вызывающего безмерное восхищение у одних и едва ли не столь же безмерное негодование у других, – психоаналитика Жака Лакана. На то у Бенвенуто есть личные причины: в юности он посещал лакановские семинары и вращался в среде французских интеллектуалов, жадно впитывая всевозможные философские идеи. Позднее с ним произошла, по его словам, «интеллектуальная и моральная мутация» – Бенвенуто страстно увлекся аналитической философией. В результате поплатился чуть ли не раздвоением личности: за чужака его держат как философы, так и собратья-клиницисты┘

Лакан, по мысли автора, затеял предприятие поистине новаторское – создать науку «о субъекте-как-субъекте», пройдя между Сциллой когнитивизма-бихевиоризма и Харибдой феноменологии. Именно это Бенвенуто и называет «мечтой Лакана», вынеся это определение в заглавие своей книжки. К Лакану Бенвенуто подбирается с самых разных позиций. Здесь и аристотелевский набор причин, и витгенштейновский «аргумент об индивидуальном языке», хайдеггеровская «истина Бытия» и бентамовский эмпирический утилитаризм, Кант и дадаизм, царь Мидас и собака Улисса┘ Перечень можно продолжать практически до бесконечности, каждая эпоха человеческой мысли услужливо подбрасывает свою метафору, свою парадигму.

Наблюдения и выкладки Бенвенуто остроумны и изящны, упорядоченны и логичны. Вот только, вчитываясь в текст, постепенно начинаешь замечать некое внутреннее сопротивление, растущее из самых глубин выстроенного по всем правилам философского дискурса повествования. И концентрируется оно опять-таки вокруг этого странного Лакана – «эпистемологического канатоходца», скрывающегося под маской респектабельного психоаналитика, шарлатана с его дадаистскими, скандально-невозможными «смехотворными сеансами». Только было Бенвенуто удалось, казалось бы, вписать Лакана в историю философской мысли, проследить все течения и влияния – ан нет, то там, то сям начинает вылетать по кирпичику, конструкция шатается, грозя обвалом┘

Тут-то и выясняется, что игра и насмешка, похоже, пронизывают все творчество Лакана – соссюровское означающее приобретает у него «дадаистский привкус», лингвистика оборачивается «лингвистерией», логику и математику использует он «перверсивно», превращая в провокацию, а Гегеля так и вовсе «просеивает сквозь сито кожевского хайдеггерианства», оказываясь на поверку не гегельянцем, а┘ «гегежевцем», как окрестит Лакана Бенвенуто.

Над одном из семинаров, где присутствовал Бенвенуто, Лакан обронил: «Говорят, мои сочинения очень трудно интерпретировать. Их действительно трудно понимать, но их нужно объяснять, так же как объясняют симптом или сновидение». И вот ученик, следуя заповеди мэтра, отважно, подобно ветхозаветному Иосифу, берется за истолкование снов фараона. Сделать это, разумеется, непросто: «идеи Лакана находились на грани понимания, казались зашифрованными, пророческими, фантастическими. Они больше напоминали древние религиозные трактаты типа Талмуда, чем современные научные тексты┘ Речи Лакана напоминали убранство подчеркнуто барочных церквей, переполненных загадочными украшениями и фигурами чудовищ».

Завораживающе-пифийские речи Лакана манят, внушают благоговение, дразнят вечно ускользающей разгадкой – и, разумеется, как и положено двусмысленным ироническим речам сократического толка, раздражают, а подчас и приводят в бешенство. Маститый французский клиницист Андре Грин, сам бывший ученик Лакана, в разговоре с Бенвенуто не может удержаться от гневно-страстных инвектив в адрес учителя: уловки, манипуляции, обольщение публики, дым в глаза – да он просто «продавал психоанализ парижским интеллектуалам»!

Сократу, обольщавшему афинских интеллектуалов, как известно, повезло куда меньше, чем Лакану┘ Говорят, что его майевтика – один из далеких предков психоанализа. Сократ уж точно любил подпустить дыму в глаза, да еще и постоянно ссылался при этом на некоего вдохновляющего его «даймона». Даймон, божество, муза, вдохновенье – не примета ли это высокой поэзии? Уж не в этом ли разгадка «темного» языка Лакана?

За образом Лакана-клинициста, Лакана-философа в тексте Бенвенуто проступает нежданно-негаданно еще одна ипостась французского аналитика: творец, привольно работающий со словом, филолог в ницшеанском духе. Пока Бенвенуто объясняет Лакана, сам Лакан занят объяснением Фрейда. Толкуя тексты отца-основателя, он пускает в ход буквально все, что попадается ему под руку, явно не заботясь о верности какой-либо философской традиции, – и страшно даже вообразить, что может оказаться под рукой у человека столь впечатляющей учености! Воистину от Аристотеля до маркиза де Сада, от куртуазных поэтов до (вставить нужное), сегодня здесь, а завтра там, от Сциллы ушел, от Харибды ушел, от Бенвенуто тоже ушел┘ И обернется мечта Лакана – мечтой о Лакане┘