Владимир Забалуев Предложение написать в эту рубрику для нас было неожиданным и провоцировало провести внутренний аудит эстетического уставного капитала. Нам (драматургам одного поколения) предстояло написать о драматургах старшего поколения – о тех, кого можно назвать учителями-наставниками, пусть даже заочными. На вопрос-подсказку «Кто на вас повлиял? Арбузов, Розов, Володин, Вампилов?» немедленно следовал внутренний ответ: никто из них. Среди драматургов 60–70-х годов не оказалось ни одного, о чьем непосредственном влиянии на наши художественные взгляды и наши тексты можно было бы сказать со всей определенностью. Да, есть «Утиная охота», есть «Пять вечеров», есть много других замечательных и хороших пьес. Сильные чувства, смелые мысли возникали после их прочтения. Но чтобы ставить эти пьесы за образец┘ извините, нет.
И тут мы вспомнили время предшествующее, 40–50-е годы, и немедленно возникло это имя – Евгений Шварц! По нашему твердому убеждению – самый значительный советский драматург второй половины прошлого века. Формально – сказочник, по сути – художник, отразивший свою эпоху точнее, ярче и масштабнее, чем его коллеги, работавшие в стилистике реализма (или театра правдоподобия, если угодно). И не только отразивший, но и во многом сформировавший нашу ментальность на последующие полстолетия. В старом детском фильме «Дубравка» сквозь извечный сюжет расставания с детством проходят сцены репетиций спектакля «Снежная королева»; герои говорят и думают цитатами из пьесы Шварца, и в этом – сама суть той роли, которую Шварц и его произведения играли в нашей жизни: ЖИТЬ И ДУМАТЬ СЛОВАМИ И ОБРАЗАМИ ШВАРЦА.
При этом – удивительная вещь – революция, совершенная Шварцем в жанре сказки, оказала влияние на самые разные сферы культуры. Пьесы его шли во всех театрах, профессиональных и любительских. Фильмы по его сценариям и пьесам («Золушка», «Первоклассница», «Дон Кихот», «Снежная королева», «Обыкновенное чудо», «Тень») входили в нас, как нить Ариадны в игольное ушко. Жанр литературной сказки в значительной степени ориентировался на предложенные Шварцем образцы – соединение архетипической сказочной фабулы с точными, почти вербатимными составляющими советской, коммунально-жэковской действительности и, конечно, неугасимые никакими нашими правителями человеколюбие и оптимизм.
«Мою работу вряд ли заметят» – такую запись в дневнике сделал Евгений Львович, когда подходили к концу съемки фильма «Дон Кихот». Одна из лучших, на наш взгляд, экранизаций знаменитого романа (да и с точки зрения жанра – картина выдающаяся) своим успехом во многом обязана мастерству сценариста. Известный казус: во время обсуждения сценария на «Ленфильме» многие члены художественного совета не могли отличить, где текст Сервантеса, а где Шварца. Пересматривая «Дон Кихота» сегодня, убеждаешься: на одном только этом примере можно построить хоть семинар, хоть спецкурс по основам кинодраматургии. Сохранив основную фабулу, Шварц радикально обновил сюжет, сделав центральными эпизоды, в которых избранность героя проходит жестокие испытания.
Взять хоть бы сцену, когда Дон Кихот попадает ко двору герцога, где из странствующего рыцаря, прихоти ради, хотят сделать нового шута. Прежний герцогский любимец, высокомерный и желчный карлик бросает небрежно: «Новых шуток нет на свете. Есть шутки о желудке, есть намеки на пороки. И есть дерзости насчет женской мерзости. И всё». Санкционированное дурачество против искреннего, горячего сердца. Злой смех на потеху сильным мира сего или верность своему, пусть даже нелепому в глазах окружающих призванию. Осмеяние Дон Кихота выстроено по законам карнавала: короткое возвышение (параллельно разворачивается история губернаторства Санчо Панса), мнимая смерть придворной дамы от любви к рыцарю, ее воскрешение и затем – изгнание того, кто сыграл свою нелепую роль. «Вы необыкновенно убедительно доказали нам, что добродетельные поступки смешны, верность забавна, а любовь – выдумка разгоряченного воображения».
Формально сохранив дистанцию – костюмы, патетику, исторический антураж, Шварц нашел интонации, приблизившие героев к людям, живущим в ХХ веке. «Ужаснувшийся злу» – образ вечный, но каждому поколению он является в новом, неожиданном обличье.
В драматургии Шварц сколь-либо равновеликих наследников не оставил. Единственный драматург, в совершенстве освоивший художественный метод Шварца, – Григорий Горин. Но это скорее закат шварцевской традиции, благо и писал Горин в годы застоя. Победительный оптимизм сменился скепсисом, юмор – интеллектуальной иронией, нравственный императив – диссидентской фигой в кармане.
Когда рухнул СССР, посыпались не только экономика с идеологией – огромный культурный багаж был частично разворован, потырен, а частично утерян. Говорить о кризисе в детской литературе вообще и детской драматургии в частности – констатировать очевидное. Став в этом году членами жюри драматургического конкурса «Евразия-2007», мы обнаружили, что уровень пьес в номинации «Пьеса-сказка» ужасающе низок. На уровне содержания – отсутствие авторского высказывания, на уровне формы – унылая компиляция штампов из традиционной, в том числе шварцевской, сказки.
Мы сами как авторы столкнулись с похожей проблемой. Лет пять назад по просьбе одного очень хорошего актера мы начали писать для него пьесу «Нарцисс»; идея была сделать ее в духе шварцевской «Тени». Черновой вариант был почти готов, но обстоятельства помешали довести его до конца. А когда мы вернулись к исходному тексту, обнаружили, что писать так, как хотели – в эстетике Шварца, уже невозможно. Потому что изменилось время, изменился контекст, и нельзя второй раз прополоскать одно и то же белье в той же реке.
А значит, нужна революция, подобная той, которую в 40-х годах совершил Шварц. Сказка сегодняшнего дня неизбежно будет более жесткой и менее утешительной. Она будет похожа на народные сказки – настоящие, без добавленных счастливых концов. «Колобок» – это пьеса-фэнтези?» – спросил нас критик Павел Руднев. «Конечно, – ответили мы, – кровавая и безжалостная, если вдуматься и отбросить позднегуманистическое сюсюканье, готовящая ребенка к страшным реалиям нашего мира».
