Борис Минаев Всю мою сознательную жизнь Родиона Романовича Раскольникова я представлял очень конкретно – как артиста Георгия Тараторкина. Не в исполнении артиста, а именно КАК. В пятисерийном советском телефильме «Преступление и наказание».
Высокий, красивый, со страдающими глазами, необычайно достойный и представительный, одним словом, ХОРОШИЙ человек.
Он и Соню пожалел, падшую женщину, и полюбил ее всей душой (ну а как же!), и вообще для всех-всех-всех персонажей он в романе (и в фильме, конечно) был, как мне казалось, воплощением высокого духовного начала. А заблуждения – заблуждения что ж, это тоже атрибут высокого духовного начала. Нет разве?
И только сходив недавно на спектакль вологодского театра и послушав куски из «Преступления», собственно, тексты послушав, Достоевского, разрозненные отрывки в исполнении актеров, – я вдруг медленно и отчетливо осознал, что в фильме была ложь. И Раскольников, на мой нынешний взгляд, не хороший человек, а просто дерьмо.
Открытие это, можно сказать, пронзило. И дело не в том, что актер, игравший Раскольникова, играл его, скажем так, натужно. «Какой-то Курт Кобейн», – сказал мой младший сын. Да, сплошная внутренняя истерика, явная наркотическая зависимость, полная потеря чувства собственного «я» – все это, присущее талантливому музыканту группы «Нирвана», четко прослеживалось в рисунке актерской игры, сын был прав.
Но дело было вовсе не в этом, что играет не туда, не с той кальки, не в том контексте.
Дело в том, что я вдруг понял – истинный Родион Романович был именно таков. И «Нирвана» тут ни при чем. Просто деланный был человек. Крайне ненатуральный, искусственный, липкий.
Но, собственно, открытием этим делиться я бы не стал. Подумаешь, открытие, что советский Раскольников был ложен, неправдив, что роман Достоевского – о людях, изнутри покрытых чернотой, съевших себя изнутри.
И они от этого неприятны.
В ряду этих героев, открыл я для себя на спектакле, есть один персонаж, чем-то мне как раз близкий. Хотя хорошим его тоже никак не назовешь, это уж точно. Но вот всегда же он казался мне бесконечно далеким, противным, гадким, бесконечно чужим.
Даже несмотря на благородное исполнение актера Ефима Копеляна. (Да-да, о Свидригайлове речь.) А теперь вдруг открылся с другой стороны.
Сидя на спектакле, в полутемном зале, я вдруг подумал о том, что и автору этот человек был несравненно ближе истеричного, липкого Раскольникова. Хотя тогда, в юности, мне думалось, что липкий-то как раз он – Свидригайлов, со своими сексуальными поползновениями к Дуне, сестре Р.Р.Р., к ее юной красоте и свежести, что тянет грязные лапы, домогается, как паук, окружает ее паутиной.
Нет.
То есть паутина-то, конечно, имеется, и домогательства тоже налицо, но┘
Но, подумал я, во что же превратился Раскольников со своими духовными исканиями, в дальнейшем? Превратился он в довольно злобного урода, в Сталина, Гитлера и Мао, в отвратительного сверхчеловечишку, во все то, что я так ненавижу в нашей истории.
А Свидригайлов? Во что превратился он?
Сложный вопрос.
Дело-то как раз в том, что человечество, избавившее себя от Раскольниковых, превратилось в коллективного Свидригайлова. И не только мужская его часть, хотя по большей части именно мужская. Оно разрешило себе страсть, которая была при Достоевском вне закона.
Оно разрешило себе страсть в культуре и в жизни. Оно прописало себе страсть как лекарство даже. Оно воздвигло пьедестал своей страсти.
Оно себе ее простило.
Свидригайлов превратился в ХХ веке в благороднейшего Набокова, в седовласого сатира из фаулзовской «Башни из черного дерева», в милого старика, диктующего мемуары юной машинистке из французского фильма «Нелли и господин Арно» (героиня Эммануэль Беар вполне бы разделила ужас Дуни, преследуемой по пятам, как дичь), в образ вечной, черт возьми, любви, без возраста и без обязательств, в образ осмысленный, благопристойный, культовый и понятный.
Даже уже пресноватый чуть, но пресноватость эту можно подперчить и подсолить разными способами. Детское порно – опасный край нынешней свидригайловщины, возрастные мезальянсы, как главная тема бульварной прессы – твердая ее почва.
Свидригайлов по крайней мере если и убивает, то только себя.
От любви-с.
И пистолет Свидригайлова, которым он предлагает Дуне застрелить его, направлен не вовне. Он направлен внутрь человеческого «я», в бездонную область самоанализа и фантазий.
Так могу ли я его за это осуждать?
Да нет, я его, в общем, понимаю. И чувства его, и поступки┘ Он прошел тенью за идиотским Раскольниковым – а оказался главным героем. Он был изгоем, парией, а стал чуть ли не образцом современной добродетели.
Но вот что я понял, вот что вынес из спектакля – он никогда не будет счастлив.
Человечество так и не усвоило этот урок. Дуня никогда его не полюбит. Она боится этой страсти. Потому что в страсти нет любви. Увы.
Культура, основанная на этом персонаже, обречена. Свидригайлов герметичен. Обладание женщиной ≈ его самоцель, испепеляющая дотла. В этом смысле даже Раскольникова можно вылечить, спасти (главное, чтоб доктор нашелся), Свидригайлова – нет. Невыполнимая задача. Подмена понятий. Внутренний крах, заложенный изначально.
Во время сцены в страшной запертой на ключ комнате Свидригайлов пытается что-то изменить, он говорит Дуне: а помните, там, в саду? И тут же осекается: впрочем, о таких вещах женщинам напоминать не следует┘ Он хочет напомнить ей какую-то случайную вспышку нежности, легкий отблеск ответного чувства, импровизацию желания, должно быть. Но поздно, не успел.
Мне кажется, ужас Достоевского перед Свидригайловым (и отчасти – перед самим собой) в том, что его герой пытается вернуть это ускользнувшее чувство по плану, обдуманному, подробному, четкому и безумному.
В этом смысле развитие современной свидригайловской культуры обречено именно по той же причине: это вера в запланированное счастье для человечества. В счастье по плану. По рецепту.
Но счастье – лишь результат божественного провидения. Случайности. Божественное провидение – результат веры. Вера – результат иллюзий и идеалов. Иллюзии и идеалы – результат внутренней, ниоткуда берущейся человеческой энергии и воли.
А вот когда она кончается – и появляется искусственное топливо, нефть, бензин. Страсть ко всему – беспредметная герметичная свидригайловская страсть. Такая понятная. Такая близкая.
Такая печальная.
Фанатичный топор Раскольникова, направленный на мелких людишек, сменился изящным пистолетом Свидригайлова, направленным внутрь себя. На кого же равняться нам, юным пионерам?
Впрочем, есть в «Преступлении и наказании» еще один хороший человек – следователь Порфирий Петрович. Но он при исполнении служебных обязанностей. Был бы он так же хорош без исполнения? Это большой вопрос.
Ну и, конечно, женские образы. Женские образы. Женские образы.
