Дарья Данилова Ревность – явление творческое. Если не убьет, то, безусловно, сделает писателя сильнее┘ Он подумает, хмыкнет и скажет: «Слезами и тоской заплатишь ты судьбе. / Мне грустно, потому что весело тебе». Или: «Так дай Вам Бог любимой быть другим». Или «┘вот и любви пришел каюк» и так далее по тексту. Потому что разновидностей ревности – легион. Но не будем их инвентаризировать, лучше наберемся бессмысленной отваги и спросим: кого ревнует Лев Толстой в «Крейцеровой сонате»?
Литературоведы ответят: само собой – жену к музыканту Танееву, ведь сюжет повести отчасти соответствует семейной ситуации, имевшей место в доме Толстых. Есть и другая версия в стиле нашего фрейдоцентричного времени. Лев Николаевич ревновал не жену к музыканту, а совсем наоборот...
Но с великими и могучими все не так просто.
Известно, что Толстой не только искренне любил музыку, но и сам неплохо играл на фортепиано: и для себя, и в четыре руки, и аккомпанировал пению. Музыка живет и звучит почти в каждом его произведении с самого «Детства». В дневнике друга семьи и виновника всей этой истории С.Танеева 1895 г. есть такие слова: «Обнаружилось, что Л.Н. сочиняет. Я просил его сыграть его сочинения, но он колеблется». А брат Софьи Андреевны Толстой Степан Андреевич Берс пишет: «Л.Н. всегда любил музыку. Он играл только на рояли и преимущественно из серьезной музыки. Он часто садился за рояль перед тем, как работать, вероятно, для вдохновения» (Воспоминания, Смоленск, 1894 г.).
Любой прозаик знает это чувство бессилия и бессмыслицы слов на фоне хорошо исполненной мелодии. Уличим же великого писателя, нет, не его даже, а саму прозу в ревности к тому, что словом выразить нельзя. К тому, что можно почувствовать, не очень даже понимая, расслышать, не делая выводов и не задавая вопросов. Уличим прозу в зависти к музыке, и пусть «Крейцерова соната» послужит тому иллюстрацией.
Толстой, являясь нашим «символом прозы», а в свое время будучи для многих «символом веры», оказывается в ситуации, когда его жена, не очень понимая его идеи, часто споря с ним и изводя его упреками, умеет искренне, мгновенно и всецело проникаться музыкальными произведениями. Закон подлости, почти синонимичный закону жизни, нередко воцаряется рядом с теми, кто о нем много думает, его осознает и пытается преодолеть. В этой ситуации Софья Андреевна оказывается между двумя стихиями: музыкой (Танеев – скрипач, талантливый композитор) и прозой (Толстой), но именно с Танеевым она выступает не просто воспринимающей стороной, а сотворцом музыки, аккомпанируя ему на фортепиано. В прозе такое сотворчество немыслимо. Вот что пишет Толстой в дневнике от 19 июля 1896 г.:
«...Вспомнил нашу в Ясной Поляне неумолкаемую в четыре фортепиано музыку, и так ясно стало, что всё это – и романсы, и стихи, и музыка – не искусство, как нечто важное и нужное людям вообще, а баловство... романы, повести о том, как пакостно влюбляться, стихи о том же или о том, как томятся от скуки. О том же и музыка... стыдно, гадко. Помоги мне, Отец, разъяснением этой лжи послужить тебе».
Музыка ничего особенного не предпринимала, чтобы завладеть душой Софьи Андреевны и вызвать живой отклик. Она не увещевала, не учила, не спорила. Просто звучала. «Разве можно допустить, чтобы всякий, кто хочет, гипнотизировал бы один другого или многих и потом бы делал с ними что хочет. И главное, чтобы этим гипнотизером был первый попавшийся безнравственный человек», – негодует Толстой.
«Что такое музыка? Что она делает? И зачем она делает то, что она делает? Говорят, музыка действует возвышающим душу образом, – вздор, неправда! Она действует, страшно действует, я говорю про себя, но вовсе не возвышающим душу образом. Она действует ни возвышающим, ни принижающим душу образом, а раздражающим душу образом. Как вам сказать? Музыка заставляет меня забывать себя, мое истинное положение, она переносит меня в какое-то другое, не свое положение: мне под влиянием музыки кажется, что я чувствую то, чего я, собственно, не чувствую, что я понимаю то, чего не понимаю, что могу то, чего не могу».
Толстого пугает то, что музыка проникает за пределы сознания, в те древние глубины, где мысль теряет силу. В музыке, в отличие от прозы, есть что-то природное, необъяснимое, то, что обычно называют «женским». Толстому нестерпимо чувствовать власть музыки над собой, так же как и герою «Крейцеровой сонаты» нестерпима власть над ним всего «женского». Музыка слишком легко и просто завладевает сердцем и самого писателя, и его жены – той, из которой он мечтал когда-то сделать свою Галатею. Вспомним повесть «Семейное счастье», где музыка – чуть ли не материализованная в звуках любовь главных героев, и сравним ее с «Крейцеровой сонатой» – где музыка, попав «в руки» пришельца-скрипача, становится разлучницей.
Ревностью к музыке, вплоть до ее отрицания, грешили многие великие прозаики, приведу только один пример.
Набоков с присущим ему лукавством в одном интервью объясняет, что не любит музыку, потому что у него нет слуха, а в другом признается, что завидует своему сыну, обладающему голосом оперного певца. В набоковском рассказе «Музыка» главный герой говорит, что: «┘все скользит, все сливается, и непроворный слух начинает скучать». Может быть, отчасти поэтому у Набокова так обострено зрение? Но это другая тема.
Главным доказательством тяготения слова к музыке служат стихи, но и проза всегда будет чувствовать себя падчерицей мелодии, ведь, состоя из звуков, она хочет, но не может петь и потому рождает смыслы, порой грандиозные...
