Рафаэль Соколовский Среди книг моей библиотеки томик избранного Шолома Аша «Люди и боги» особенно дорог моему сердцу и памяти. Эта книга неожиданным образом связала судьбы двух людей, никогда друг с другом не знакомых, – Шолома Аша и Владимира Данько, а я оказался причастным к этой истории. В награду я получил в подарок от Владимира Данько книгу Шолома Аша со стихотворным автографом. Понятно, что не от самого еврейского писателя, он жил далеко за океаном, а когда у нас вышли в свет «Люди и боги», благополучно эмигрировал второй раз – на небо.
Автограф от Данько: «Когда повеет одичанием,/ И дел, и слов усохнет каша,/ Достань со старческим ворчанием/ Ты с полки этот томик Аша./ И не от тем и содержания,/ А просто – по ассоциации/ Возникну я в утихшем здании,/ Как зыбкая галлюцинация./ Я в кресло опущусь у столика,/ И ты, всю грусть поставив на кон,/ Как алкоголик алкоголику,/ Нальешь мне строчку Пастернака./ Свершится за стеной замужество –/ То жизнь опять шалит проказница┘/ Что ж, выпьем эту рюмку мужества!/ За жизнь! За смерть!/ Какая разница┘» (октябрь 1966 года).
Сегодня, когда «повеяло одичанием», а я уже пенсионер, в самый раз «со старческим ворчанием» рассказать историю этого автографа.
В те давние 60-е, когда мы жили за железным занавесом, правду о себе самих приходилось узнавать из передач «вражеских голосов» – «Би-би-си», «Свобода», «Голос Америки». Передачи эти тщательно забивали – глушилки работали со звуком тракторного мотора. Тем не менее мы ухитрялись как-то подстроиться к краешку волны, где слышимость была лучше, и узнавать новости, которые от нас скрывали.
Однажды я услышал по «Голосу Америки» о том, что в США вышла не то книжка, не то статья «От Шолома Аша до Владимира Данько». Больше ничего разобрать среди шума не удалось. Я не поверил своим ушам, пока эту новость не подтвердил кто-то из моих знакомых, кто также предавался тайному пороку – слушал по ночам антисоветские передачи.
Неужели про нашего Данько? Других однофамильцев поэта, который печатался в нашей газете «Ленинский путь», мы не могли припомнить. Но почему Володя Данько был выбран на роль человека, принявшего эстафету у Шолома Аша? Он был молод, талантлив, писал не по возрасту мудрые стихи, далекие от конъюнктуры. Так что внушал надежду, что станет одним из тех, кто вместе с другими своими сверстниками поднимет знамя еврейской литературы, разгромленной при Сталине. В этом убеждали его идейно расхристанные стихи: «Не внять,/ Не осознать величья,/ Не выткать мысль,/ не выпрясть нить,/ Пока похожесть и отличье/ Не сможешь ты соединить./ И взглядом гор,/ И взором степи/ Ты будешь осужден, пока/ Тебя в тебе самом не слепит/ Твоя/ И не твоя рука».
Легко представить, как выглядела подобная поэзия на фоне газетной риторики, сочиняемой рифмоплетами на злобу дня. Данько как бы отстранялся от политической суеты, продолжая свои поэтические попытки познавать действительность в философских категориях. Размышляя о смысле бытия, о предначертании человека, о его духовных исканиях. А мы, пользуясь, что жили в глубокой узбекской провинции, где цензура дремала в отличие от Москвы и Ленинграда, печатали многое из того, что не позволяли себе столичные издания. Правда, впоследствии, когда по доносу нашу газету обсуждали на бюро обкома партии, нам все же всыпали, а меня убрали из отдела культуры под благовидным предлогом. Пятнадцать лет мне доверяли различные должности, в том числе и ответственного секретаря редакции, что входило в номенклатуру обкома партии, а тут вдруг вспомнили, что я беспартийный. Пришлось уехать из Самарканда, благо, в Алма-Ате в январе 1968 года открыли «Вечерку» и меня пригласили вести фельетон.
Но вернемся к нашим баранам. На следующий день после сенсационной радионовости я разыскал Володю и попросил срочно зайти в редакцию. Когда я сообщил ему о том, что он стал персонажем «Голоса Америки», легкая тень пробежала по его лицу. Не то что бы он испугался, а скорее всего подумал, какими неприятностями может обернуться упоминание его имени в зарубежной радиопередаче. «Да ничего плохого о тебе не сказали, – успокоил его. – Наоборот, обозвали тебя чуть ли не молодым классиком еврейской литературы, по тебе будут равняться остальные писатели. А бедным школярам придется зубрить твои вирши наряду с Пушкиным и Маяковским, поминая тебя тихим недобрым словом. Ясно, что на твоем жилище прикрепят мемориальную мраморную доску: «Здесь жил и творил┘».
«Неужели? – усомнился Володя Данько. – Неужели по радио несли всю эту чушь? Ты меня не разыгрываешь?»
«Ну, немножко я преувеличил, конечно, но сказали, что ты прямой наследник Шолома Аша. Можешь наследовать его штаны┘»
У нас принято было в редакции подшучивать друг над другом, и мы не обижались, когда кто-то кого-то разыгрывал. Володя терпеливо дождался, когда кончится мой юморной запал, и переспросил: «А если серьезно?»
Я пересказал, что слышал. Вот тогда Данько расплылся в улыбке. Понятно, что мы это радостное событие обмыли пивом с солеными косточками в ближайшем шалмане.
Загадкой оставалось, как узнали о Данько в далекой Америке? Как бы то ни было, а наша газета не могла быть не причастна к зарубежному открытию Данько. Тогда он печатался только у нас.
А потом неожиданно для всех нас Володя вдруг переключился на детскую поэзию и быстро добился признания. Нам тоже нашлось место в его детских стихах – в стихотворении «Карусель» он сделал нас своими персонажами, посадив «Федю на медведя», а «Рафу – на жирафу». Со страниц нашей газеты его детские стихи перекочевали в книжки. Сначала Данько издали в Новосибирске и в Москве, так как у нас нет пророков в своем отечестве, а потом уж в Ташкенте, хотя должно было бы произойти наоборот.
Потом Данько приняли в Союз писателей, одна за другой стали выходить книжки. Словом, его судьба складывалась как нельзя более удачно, когда страна раскололась на национальные суверенитеты. Вот тогда Данько и сделал свой вынужденный выбор – уехал в Израиль. Теперь мне уже не налить ему строчку Пастернака...
