Рафаэль Соколовский Вряд ли можно было предположить, что сонет, в котором объяснялись в любви и размышляли о смысле жизни Петрарка и Шекспир, Пушкин и Расул Гамзатов, окажется поводом для политического преследования. Тем не менее такой скверный анекдот произошел с советским поэтом Павлом Антокольским. Приключилась эта история в 1949 году, когда была развязана кампания по борьбе с космополитизмом, сильно отдававшая антисемитским душком.
***
«Суровый Дант не презирал сонет┘» – утверждал Пушкин. Более того, свое программное стихотворение «Поэт» он опять же облек в строгую сонетную форму. Не презирали сонета Лермонтов, Тютчев, Фет, Бунин, Цветаева, Блок, Мандельштам и – не поверите! – даже Демьян Бедный!
Вот и решил преподаватель Литературного института Павел Антокольский приобщить питомцев муз – слушателей своего семинара к сонету. Выбрал он для того не очень удачное время. Так вот – дал он студентам задание написать сонет о Хлестакове, не предполагая, чем это обернется.
Чтобы меня не приняли за барона Мюнхгаузена, рассказывающего небылицы, сошлюсь на воспоминания Вс. Вс. Иванова: «Антокольский, послушав мои стихи, приглашал меня походить на его занятия в Литинституте, где он, по его словам, собирался давать студентам задание, как-то: написать сонет о Хлестакове. Не знаю, смог бы я в этом поучаствовать, но его, как «космополита», выгнали из профессуры Литинститута через несколько дней после нашего разговора». Он был заклеймен как безродный космополит, что звучало примерно так же, как народный фольклор, однако имело привкус политической ущербности и звучало почти как враг народа».
Вообще-то Антокольский давно был замечен в подозрительных пристрастиях к французской поэзии в ущерб советской тематике, за что один литературный пародист обозвал его Полем де Антоколем. Впоследствии, когда улеглись страсти, он все-таки издал в 1970 году книгу переводов галльских поэтов «Медная лира». Здесь, наверное, в самый раз вспомнить, что Пушкин в совершенстве знал французский, и у Льва Николаевича Толстого в «Войне и мире» страница за страницей написаны по-французски.
Антокольский жил в стране в те времена, о которых было сказано: «Мы рождены, чтоб Кафку сделать былью». В стране, где шельмовали самых талантливых писателей, кинорежиссеров, композиторов. В стране, где генетика и кибернетика были объявлены буржуазными лженауками. В стране, где недоучка из духовной семинарии Сталин вразумлял ученых в вопросах языкознания!
Чуть больше года после окончания Великой Отечественной длилась передышка в жизни творческой интеллигенции, и снова началась охота на ведьм. Одна идеологическая кампания следовала за другой. В 1949 году была развязана борьба с низкопоклонством перед «гнилой западной культурой». Смысл ее был примерно таков: все наше лучше ихнего, мы всегда и везде были первыми и лишь неурожай яблок не позволил кому-нибудь из наших ученых открыть раньше Ньютона закон всемирного тяготения. Именно тогда родились афоризмы: «Россия – родина слонов» и «Наши карлики – самые высокие в мире».
Любое обращение к духовным и художественным ценностям Запада объявлялись низкопоклонством. Подоплека борьбы с «безродными космополитами» состояла в том, чтобы взрывом ура-патриотизма погасить впечатления о свободной, сытой, благополучной жизни, отличной от нашего убогого крепостного существования, в странах, где побывали воины-победители. Ничто так не сплачивает ряды и не зашоривает глаза, как образ общего врага – им-то и стал космополит с семитскими чертами лица. Он и был выбран козлом отпущения.
Борьба с космополитами дала выход и зоологическому антисемитизму Сталина, чьи руки были обагрены кровью великого актера Михоэлса, расстрелянных еврейских писателей и кому в угоду было состряпано «Дело врачей», кто якобы вредительским лечением отправлял на тот свет видных партийных и советских деятелей. А чтобы не оставалось никаких сомнений, кто есть «безродный», в «Крокодиле» поместили карикатуру мужчины с семитскими чертами лица, понятно, с большим носом. Он держал в руках книгу, на которой было выведено только одно слово: «ЖИД». Так была обыграна фамилия известного французского писателя Андре Жида.
Понятно, что студенты Литинститута дружно заклеймили Антокольского за приверженность французской литературе, а также сонету с гнилым итальянским душком. Причем с полной уверенностью в своей правоте, так как против космополитизма ополчилась газета «Правда» – рупор партии. Себя студенты считали патриотами, а патриотам надлежало поддержать родную власть в идейной борьбе против различных «безродных».
Однако нашелся инакомыслящий человек, кого возмутила травля поэта, и он выполнил задание мэтра, хотя не учился в Москве, а был студентом Семипалатинского педагогического института. Узнав из газет о шельмовании Мастера, Николай Шатров написал в пику студентам Литинститута «Сонет о Хлестакове»:
«Да знаете ли вы, что значу я?
Рассвет, а уж бегут
ко мне курьеры┘»
Он пьян и врет, теряя
чувство меры,
Снискавши изумленье дурачья.
А жизнь молчит. Где правда?
Где друзья?
Но Хлестаков не потеряет веры:
Теперь он знает:
кошки ночью серы,
А люди – днем┘
Так как же без вранья?
И лучших честных слов
на свете много ль?
Избиты, словно камни
мостовой┘
Они – как ты, они –
как голос твой.
Что Хлестаков?
О нем напишет Гоголь!
И Н.Шатров на лучшей
из планет
На эту тему сделает сонет.
В те годы, когда замирали от ночного стука в дверь, когда газеты приносили все новые и новые разоблачения «безродных» и «низкопоклонников», выражать сочувствие, а тем более солидарность преданным анафеме было не столько актом гражданского мужества, сколько безумством храбрых.
С сонета о Хлестакове и началось открытое противостояние Николая Шатрова советскому режиму. Он, посланец «серебряного века поэзии», не признавал существующего строя и называл страну, в которой жил, только Россией. А слово «советский» употреблялось им лишь в неодобрительном смысле. Не зная широты взглядов поэта, которому были одинаково дороги стихи Пушкина и сонеты Шекспира, музыка Рахманинова и Вагнера, рисунки Мавриной и живопись Ван Гога, ура-патриоты поспешили зачислить Шатрова в свои ряды. А он, словно в насмешку, писал:
Я хочу туда, где «Кока-колу»
Нагло рекламируют афиши┘
┘┘┘┘┘┘┘┘┘┘┘┘┘
В той стране,
порабощенной джазом,
Я нарежусь в баре
«Сода-виски»┘
Наше поколение до сих пор с иронической улыбкой вспоминает плакатные слова «Сегодня он играет джаз, а завтра Родину продаст», призванные, по мнению комсомольских вожаков, отвадить молодежь от чуждой советскому духу музыки. Наперекор им Шатров создал сонет, воспевающий «чужие культурные ценности»:
Да, джаз люблю –
мне саксофонов всхлипы,
И треск тарелок, и урчанье труб
Ласкают слух, равно
как шелест липы,
Как шум дождя,
как шепот милых губ.
Это надо же! Объясниться в любви к джазу и утверждать, что звуки саксофона ласкают слух поэта, когда лишь одно упоминание этого музыкального инструмента вызывало истерику у комсомольских функционеров!
А шел 1952 год, и репрессии против инакомыслящих набирали силу. Живы были и Сталин, и Берия, а Шатров писал так, словно бы их не существовало, словно он жил в каком-то параллельном мире, недосягаемом для их карающей руки. Эта поразительная раскованность, чувство свободы, о которых тогда приходилось только мечтать, присутствуют во всех его сонетах, посвященных самым разным темам: о жизни и смерти, о земном предначертании человека, о Божественном провидении, о любви, о творчестве, о серости и о пошлости. В том мире, в котором мы жили, его сонеты были прорывом к свету, глотком свежего воздуха в отравленной коммунистическими идеями атмосфере. А он всегда был непредсказуем и парадоксален; то романтичен, то ироничен:
Благословенна пошлость
на земле.
Прекрасная богиня
большинства┘
Того самого подавляющего большинства, решающего все и за всех в советском обществе.
Николай Шатров не был воинствующим диссидентом, его правильнее было бы назвать «невольник чести», так как что бы он ни писал, все оказывалось тогда политической ересью, противостоянием принятым в советском обществе нормам жизни и взглядам. Да и попробовал бы кто-то при сталинском режиме только пикнуть, его тут же отправили бы в лагерь, а то и расстреляли бы. Так что дело о хлестаковском сонете показалось бы праздником, счастливым искуплением вины. Благо что среди почитателей таланта поэта не оказалось стукачей, никто не сообщил о его симпатиях к космополиту куда следует┘
Через полтора года после «Дела о сонете» Николай Шатров поступит в Литературный институт, но проучится недолго – сразу же обнаружится несовместимость его творческого «я» с программой подготовки советских писателей. Он вынужден будет уйти┘
Неудачи и огорчения – оборотная сторона медали, на которой написаны слова «надежда» и «счастье». В Москве, наконец, Шатров познакомится с Павлом Антокольским и прочитает ему сонет о Хлестакове┘
Хотя Борис Пастернак и предрекал Николаю Шатрову счастливую поэтическую судьбу (он писал в автографе на подаренной ему книге: «Я верю в ваше будущее! В вас есть огонь!»), она не сбылась. Шатрова в советское время не печатали, так как считали, что он пишет безыдейные стихи, лишенные социального оптимизма. Книги его вышли посмертно: «Стихи» – в 1995 году в Нью-Йорке, «Неведомая лира» – в 2003 году в Москве.
Николай Шатров мечтал, что он в XXI столетии встанет и глянет в лицо читателям. Ну вот и глянул┘
