Борис Минаев Когда в доме девушки много книг и пластинок – это радость. И хотя приходишь совсем не за этим, начинаешь их рассматривать, перебирать и даже, если остается время, читать и слушать.
Так появилась в моей жизни коллекция джаза, «В круге первом» Солженицына, всякий разный там- и самиздат (который я вообще-то впервые увидел в этом доме), ну, к примеру, редкая тогда, в 70-е годы, «Технология власти» и прочее, и прочее, а потом моя девушка, как-то странно, испытующе взглянув (достоин ли?), из-под старинных, дореволюционных томов графа Толстого извлекла ЭТО.
– Что это? – спросил я, без особого интереса открыв первую серую тетрадь (машинопись, второй экземпляр, но различить можно, вклеенные отпечатки фотографий, хороший переплет, страниц сто).
– Родословная.
– Чья?
– Моя! – гордо сказала девушка. – Моего деда и его родственников. Там вся история. Мой дядя написал. Понимаешь?
Нет, понять это я был не в состоянии.
Но кто такой «дядя», я уже знал. И знал хорошо. Лев Александрович Аннинский (на самом деле, как я узнал из родословной, Иванов-Аннинский, но об этом позже) – знаменитое имя, которое было знаменитым и 30, и 40 лет назад, и сейчас тоже, – оказался по счастливому стечению обстоятельств действительно дядей девушки, которая потом стала моей женой.
Моя жена Ася и ее мама Елена Александровна (сестра Льву Александровичу по отцу) с «дядей Левой» меня потом познакомили, и вот так постепенно, шаг за шагом я не только прочел родословную, но и узнал тайну, или, как сказать, историю этих серых тетрадей, о которой и хочу рассказать.
Всего тетрадей было двенадцать.
Лишившись отца в возрасте семи лет, Лев Аннинский в конце 60-х взялся писать свое «родословие», сначала на основании писем, сохранившихся документов, но затем, вынужденный заполнять пробелы, он объездил почти всю страну, встретился с сотнями людей, звонил, отправлял письма, официальные запросы в архивы и в итоге написал за пять лет не просто семейную историю, а огромный документальный РОМАН об отце и о его времени. Все это – так. Все это – правда.
И тем не менее – тайна. Серые тетради, хранившиеся за стеклом книжного шкафа в доме Аськиных родителей, были для меня тайной. Стоило их открыть и вчитаться.
Это была книга, изначально предназначенная для очень узкого круга людей – родственников. О том, что книга – сугубо для домашнего чтения, для родных – говорил не только сам Лев Александрович, об этом говорило и количество экземпляров (пальцев одной руки бы хватило), и то, что сделаны эти экземпляры были именно не как сухая рукопись, а как альбомы, бережно переплетенные и с аккуратно вклеенными карточками, такое уж точно «чужой» читать вроде бы не должен, и то, что многое в этом тексте было (так казалось тогда) уж очень откровенно – да, ведь в жизни каждой семьи много таких моментов, интимных, острых, но далеко не всегда они открываются с абсолютной, исчерпывающей полнотой. Ну и объем текста, не менее, а может, и более тысячи страниц. Тоже не для всех. И уж по крайней мере – не для публикации.
С самого начала мне показалось (даже мне, тогда еще не очень грамотному и наивному студенту), что все это – камуфляж. Передо мной был захватывающий роман, который лишь прикинулся семейной хроникой, вернее, взял ее форму, а на самом деле – это абсолютно новый жанр, который безжалостно взрывает все мои представления о «белых» и «красных», о советской жизни и жизни при царе, о войне и о Сталине, и о том, наконец, что такое книга вообще.
Я привык к тому, что историческая книга – книга о герое. Роман о «простом» человеке, который сталкивается с большими историческими событиями, – это одно. Семейная хроника, или документальная проза о своих предках, – другое.
Здесь было третье. Роман о жизни Александра Иванова, внука донских казаков, сына учителя из станицы Ново-Аннинской, был написан с таким глубоким историзмом, с такой эпической полнотой, с такой беспощадной объективностью – что казалось, он должен быть посвящен какому-то герою┘ деятелю┘ полководцу┘ Вождю┘
А он был посвящен – своему отцу. Пусть яркому, талантливому, но – обычному человеку. Но в мироздании автора этот человек занимал место куда более значительное и как бы магическое – чем любой Сталин и любой Лев Толстой.
Вот это я никак не мог понять и принять. Я тоже испытывал огромную боль по своему отцу, который умер рано, да, не на фронте, да, в мирное время, но до обидного рано, я тоже хотел знать о нем гораздо больше, чем знал, но вот так, до мелочей восстановить его жизнь – было бы мне просто не под силу.
Пытаться напечатать этот текст при советской власти хоть целиком, хоть отрывками – было равносильно для автора самоубийству, по крайней мере литературному. Роман «Жизнь Иванова» был непроходим. Он был, да простит мне Аннинский эту вольность, абсолютно антисоветский. Но при этом – и вот тут я подхожу к главной тайне – антисоветским он не был!
Автор был не за белых и не за красных. С одинаковой иронической интонацией описывал он и тех, и других. И это поражало. И этого цельного взгляда до сих пор не нахожу я вокруг. И в себе не нахожу. И ни в ком вообще. Такой взгляд – одинаково строгий и беспристрастный и к белой, и к красной правде, одинаково чуждый обеим этим страшным правдам (то есть чуждый и Шолохову, и Солженицыну) – был для меня откровением.
В чем это откровение, как его сформулировать – теперь, спустя почти тридцать лет с тех пор, как я впервые открыл «Жизнь Иванова»? Открыв его заново, теперь, когда он издан, я вновь попытался это сформулировать.
История проходит, жизнь остается. Жизнь важнее истории. Но дело не только в этом.
Политрук Александр Иванов, погибший на войне (истинные обстоятельства его гибели Лев Аннинский узнал лишь в 2004 году, через 35 лет после того, как начал писать «Жизнь Иванова», почти случайно), сын станичного учителя, бегавший по школе в казачьей форме, брат белогвардейского морского офицера, с огромным трудом преодолевший эпоху сталинских «чисток», комсомольский вожак, преподаватель общественных наук, пламенный оратор, декламатор Маяковского, мосфильмовец, работавший с Эйзенштейном, один из первых советских продюсеров, человек легкий, вместивший в свое сердце очень много любви и страсти – в этой книге он гораздо важнее всех исторических событий, в которых он участвовал. Его жизнь не сводится к этим вехам, к этим званиям, к этим внешним поступкам. Она – внутри себя – гораздо богаче и глубже, гораздо полнее и бескрайнее, чем все эти вещи, которые слагаются в «биографию». Если говорить совсем понятно – письма любимым женщинам, Ханне Александровой и Рахили Гордон, которые оставил после себя Саша Иванов, говорят о нем больше его бесконечных справок, выписок, аттестаций, деловых бумаг, которые он тоже после себя оставил. Хотя и без этой вечной борьбы за существование, за существование своей личности в истории – его тоже представить трудно. Но как раз к участию в истории его существование несводимо. Тайна в том, что Саша Иванов гораздо больше этой истории. Он ее важнее.
Толпы вооруженных людей, которые хаотично передвигаются по пространству с криками и выстрелами, – давят, угнетают, подавляют эту живую пульсацию. Большие исторические события всегда ей враждебны. Что тогда. Что сейчас.
Да, человек должен иметь убеждения. Но должен ли он за них сражаться и, сражаясь, должен ли он становиться под чьи-то знамена? Есть ли вообще в истории какая-либо ценность? Или, скажем так, в чем она?
Может быть, все же история сама по себе, она случайна и нелепа, а мы – сами по себе?
Вопрос, который навсегда оставили во мне серые тетради.
Почти одновременно с тем, как Аннинский закончил «Жизнь Иванова», вышел на экраны «Солярис» Тарковского. «Солярис» стал классикой, о книге Аннинского публика узнала только сейчас. Тарковский и Аннинский, которые в свое время могли встречаться в квартире на Таганке, где жила героиня книги Рахиль и где часто бывал Саша Иванов, – выпустили в свет вещи, неизмеримо далекие друг от друга и в то же время чем-то очень близкие по смыслу.
┘Ведь писатели, которые пишут книги, на самом деле всего лишь оживляют умерших или изменившихся людей. Они делают пульсацию их души вещественной, реальной. Они создают их заново.
«Жизнь Иванова» – в отличие от других книг ставит перед собой такую задачу открыто и явно. Не прячась за жанр, за литературные традиции, за творчество. Именно эту, а не какую-то другую. Саша Иванов благодаря своему сыну теперь не умрет никогда.
И это была последняя тайна серых тетрадей, которая открылась мне только сейчас – зачем я пишу. Зачем мы все пишем. Плохо или хорошо.
Мы пишем, чтобы оставить их всех в живых. Кого мы любили.
