Последний европеец

Как хороший сапожник – без сапог, так крупнейшие мастера жизнеописаний обычно сами остаются без биографий. Много ли мы знаем о жизни Андре Моруа, Ирвинга Стоуна, Марка Алданова? В лучшем случае они оставляют мемуары. Не столько о себе, сколько о виденном и пережитом.

Впрочем, мемуары тоже можно писать по-разному. У Эренбурга, например, на каждой странице выпирает собственное Я, лишь немногие современники кажутся равными ему. Человек, о котором пойдет речь, выбрал себе более скромную роль – роль летописца. Хотя в период между мировыми войнами он был, не в пример Эренбургу, одним из главных действующих лиц европейской культуры.

Стефан Цвейг, чей двойной юбилей (125 лет со дня рождения и 65 – со дня смерти) придется на зиму 2006/07 годов, последний из крупных писателей, о котором можно безо всяких скидок сказать: «Это – европеец!» Родившийся в лоскутной монархии Габсбургов, он с юных лет чувствовал себя человеком не столько австрийской или немецкой культуры, сколько духовным сыном всей Европы. Той Европы, которая еще не знала заколюченных границ и свирепых таможен, но уже набухала от взаимного недоверия великих и малых держав, приведшего к взрыву в 1914-м.

Еще до этой войны Цвейг одним из первых бросил вызов национальной спеси, открыто завязав дружбу с такими же, как он, европейцами с французской стороны – Эмилем Верхарном и Роменом Ролланом. И в самые мрачные годы, когда интеллигенция Европы бесновалась в шовинистическом угаре, Цвейг слал через все границы слова поддержки друзьям.

Когда смолкли пушки, а от Австро-Венгрии остался маленький кусочек, не знавший, что ему делать с независимостью, Стефан Цвейг, как истинный диссидент, вновь «поднимает бокал за успех безнадежного дела». Теперь противоядие национализму он видит не столько в дружбе культурных элит, сколько в проповеди гуманности. До войны известный писатель, в 1920-е годы он становится ошеломляюще знаменитым. Со свойственной ему трезвостью Цвейг объясняет свой успех (по данным Лиги Наций, он был самым переводимым писателем в мире) прежде всего заботой о читателе: подобно скульптору, он отсекал все лишнее от первоначального текста, превращая его в предельно емкую небольшую книгу. Он даже предлагал издать всю мировую классику с сокращениями, находя в девяноста процентах великих книг тягостные длинноты. Но это не имело ничего общего с манерами нынешних издателей-мародеров. Цвейг был одним из последних пламенных патриотов печатного слова, видевших в книге величайшее создание человеческого гения. С интеллигентной искренностью он рисует свое замешательство при встрече с молодым и неглупым итальянцем, не умевшим читать – «духовным евнухом». Цвейг не дожил до эпохи «видеотизма» и таблоидов┘

Конечно, секрет успеха Стефана Цвейга не столько в краткости книг, сколько в их душевном здоровье. Хотя он много писал и о болезненных явлениях психики, мало кто из литераторов того тревожного времени сохранял такой заряд просветительского оптимизма. Для маленького человека, придавленного то экономическим кризисом, то тиранией, то войной, каждая из его книг была что глоток кислорода.

В любой стране его ждали друзья, издатели и поклонники. И всюду он говорил на одну тему – о духовном единении Европы. По-французски, по-итальянски и по-английски – Цвейгу претила даже мысль о том, что можно быть европейцем, оставаясь одноязычным. Что бы он сказал сегодня тем, кто уверяет нас, будто вся Европа вот-вот перейдет на пиджин-инглиш?

Последние годы Цвейга омрачены наступлением Гитлера. Не менее горько ему было наблюдать ослиную беспечность сограждан-демократов – даже евреи в Австрии не верили, что с ними может случиться что-то плохое. Словно заранее готовясь к смерти, Цвейг торопится написать свои «Воспоминания европейца» – реквием по цивилизации, которую он так защищал. Сравнивая ушедший мир своей юности с тем, какой он застал в зрелые годы, Цвейг держится редкого для мемуаристов тона, не впадая ни в ностальгию, ни в эйфорию. Сожалея об утраченном ощущении надежности, особенно сильном в Австро-Венгрии, писатель нисколько не тоскует о таких «благах», как табу на эротику и засилье геронтократов. Трезвый реалист, он не боится рассказать о мистической цепи смертей великих актеров, следовавших за решением сыграть в его пьесах.

Ждет своего рассказчика и история уникальной цвейговской коллекции рукописей. Пусть рукописи не горят, но гибель их собрания, ушедшего в распыл, печалит не меньше, чем уничтожение самих автографов. И в этом смысле судьба Цвейга видится еще более трагичной – с ним уходила в небытие целая Атлантида.

Старый европеец не выдержал второго за четверть века кошмара торжествующего мракобесия и добровольно ушел из жизни, завещав остальным дождаться рассвета.