Евгений Лесин Сначала появилась сатира. Ответ слабого сильному. Ты мне в морду, я тебя на стене нарисую в смешном виде. Или обидный стишок, прозвище. Потом сатира устарела, кто кого и чем обидел – забылось, остались только картинки на стене да обидные стишки. Так возник юмор.
Потом все усложнилось. Сильный обидел другого сильного, а тот в ответ и морду ему набил, но еще и слабого позвал: сочини, мол, какую-нибудь гадость. Так появилась политическая сатира.
Потом опять все усложнилось. Сидит слабый, сочинивший для одного сильного смешную гадость про другого сильного. Они неожиданно помирились и вдвоем избили слабого. Тому и грустно, и смешно: какие все же козлы неблагодарные. Так появилась ирония. И самоирония, и гротеск, и все, что хотите.
Потому что умирать – страшно, жить – скучно, любить – опасно. Опиум народа народ не спасает, спасает смех. И то не всех. А тех, кто понимает.
Вы когда читали в последний раз Аристофана? А он ведь очень смешно пишет. Не писал, а именно пишет. Не там, где про видных политиков того времени, и даже не там, где про Еврипида (вы и его, небось, давно не читали) или Сократа. А где про нас про всех, где про смерть и про секс. Люди не меняются, боятся того же, чего и раньше, хотят того же, чего и хотели. Их страхи и желанья так же смешны, как и раньше, и дальше так будет. Вот, например, «Женщины на празднике Фесмофорий». В подробности вдаваться не буду. Пробрался, короче, там мужик – Мнесилох – на собрание женщин. Переодевшись, конечно. И говорит про них гадости. А те знают, что лазутчик у них. Ну и заподозрили сразу. Зовут сочувствующего им мужчину-феминиста, Клисфена. «Первая женщина: Попался! Эй, Клисфен, иди сюда скорей:/ Мужчина тот нашелся. Клисфен (подходит): Что нам делать с ним? Первая женщина: Раздеть! Ни слова правды нет в его речах. Мнесилох: Хотите вы раздеть мать девяти детей? Клисфен: Бессовестная тварь! А ну-ка обнажись! Первая женщина (осматривая Мнесилоха): И мускулиста как она, и как крепка.../ И грудь, свидетель Зевс, у ней не женская! Мнесилох: Бездетна и ни разу не рожала я. Первая женщина: Ах, так! А мать девятерых не ты? Клисфен: Прямее стой! Э, э! Что прячешь между ног? Первая женщина: Да вот он сзади выглянул! И цвет хорош (...) Клисфен: Да это Истм какой-то у тебя, земляк!/ Скорей, чем граждане Коринфа корабли,/ Свой член ты переводишь в обе стороны...» Ну, и так далее. Устарело? Непонятно? Напротив. Скорей чем граждане Коринфа корабли...
Аристофану повезло. До потомков дошли не только фрагменты его комедий. Ну-ну. Все равно ведь, как ни крути, до потомков доходят только фрагменты.
А что дошло от Рабле? Что дойдет от Гашека? Кто такой Иштван Рат-Вег? Многие даже его не знают. А персонажей, им описанных, не знают, увы, и его горячие поклонники. Насчет Рат-Вега я не зря здесь упомянул. Поищите. Не пожалеете. Потустороннее чтение, не столько даже смешное, сколько... ну, в общем, не пожалеете.
Советский юмор канул в небытие раньше, чем погиб Советский Союз. Антисоветский юмор (и сатиру, ибо советская сатира, сознаемся, оксюморон) постигла та же участь. Что с того?
«Писатели-сатирики» (эстрадный советский термин) ушли в телевизор, в политику, кто куда смог. Многие пропали, оставшихся читают (да уж и не читают, хорошо хоть слушают) – ровесники. Шутки непонятны. Старые непонятны молодым, новые непонятны старикам. А что, Аристофану было легко? Ему повезло. Кому повезет – Аверченко, Ильфу, Жванецкому, Кнышеву, Задорнову, Горину, Ленчу (помните Ленча?), Лиходееву, Лагину (старика Хоттабыча придумал, но ведь не только), ну, я не знаю, Энтелису, наконец, или Сергею Михалкову – кто сейчас ответит?
Аверченко, надеюсь, остался. Рассказ во всяком случае, что печатается рядом на полосе, актуален. Пародии тоже часто живут дольше пародируемых произведений. Вот и прекрасно.
